Браузер заработал. Как надо, а не как модно.
Я посмотрел в окно. Наконец-то пошел дождь.
До ада было недалеко — настолько, насколько может представить себе еще не почивший. Все было очень неплохо — лениво падающие капли, трудолюбиво работающая электропечка (в июне, ну да что ж взять с этого невнятного климата). Было почти уютно.
Окно, обрамленное белым — тоже мода, и я подвержен моде, нет, это просто привычка — выходить под дождь; похоже, я потерял возможность выходить куда-то там еще, более того, опасаюсь даже просто находиться на лестничной площадке. Предпочитаю не заниматься саморекламой. Трусость, говорите? А вы пообщайтесь с моими соседями. Интеллигенты.
Я уже в который раз исследовал путь автобуса. Ладно б один путь-дороженьку. Это еще можно стерпеть. Но у метро нужно делать пересадку.
Эх, надоело, братцы. Надоело. Сказал бы и покрепче словцо, но вот, сижу тут, на клавиши нажимаю, приняв благопристойный вид.
В плеере поет Брегвадзе. Успокаивает нервы. Кому-то нервы успокаивает Бетховен, кому-то Малер, кому-то, даже страшно подумать, Моцарт. Вообще-то Моцарт — на все случаи жизни, так я считаю. Какой же это был кайфовый чел, в смысле клиент, с которым у меня давеча вышел разговор (а дождь все знай работает, что просто прекрасно). Моцарта, говорит, хочу! Ладно, будет вам Моцарт, думаю…
Устал. Устал. Славно, что идет дождь. Он расслабляет. Солнце утомило. Да задрало оно вообще. На кой хрен это ваше солнце.
Дождь. Как хорошо, когда он не крупный, но и не мелкий, типа мороси — дождь, капли которого выглядят увесисто, долбят тебя по башке — не на манер китайской пытки, а так, с некоторой любовью, что ли.
Маршрутка. Хомячкобус. Плеер, психоделическая машинка, помогает тебе. Еще немного, и начнешь на нее молиться. Дряни. Почему не поехал на электричке? Здесь гадко. Гадко потому, что здесь гадко всегда. Здесь другие люди. И все здесь не так. Даже питие пива выглядит чем-то непристойным. Детишки, разувшись, насилуют нечто надувное. Я проезжаю, мне не нравится шоу. Похабщина какая-то. Блин. Это чудовище едет. Достало, братцы.
Триста двадцать, таков битрейт жизни. Ты задыхаешься: атмосфера лишена кислорода. На тебя постоянно орут. Ты всегда виноват. Хочется просто звездануть кому-нибудь из них хорошенько. При всей доброте и любви к так называемым людям.
Да будь они прокляты. Сволочи. Вот пишу всякую муйню, топчу батоны — почему? Мне просто хочется вылить свой гной. Мерзавцы. Любовь засношала.
Дерьмо мыслишка? С ней и приехал домой (были, впрочем, и приключения, но о них рассказывать просто в лом).
Случилась авария. Давно ожидал чего-то подобного. Что ж, рано или поздно это должно было произойти.
Очень хотелось спать. Позволять бессоннице заниматься тобой на третьем десятке вполне нормально, даже поэтично, на четвертом спорно, а уж на пятом как-то глупо. Короче: Наташа, соседка с восьмого этажа (бедная! — да нет, довольно-таки богатая, хоть и ездит не на «Бентли», а иногда даже на троллейбусе) — стояла по щиколотку в воде.
Ее засученные синие треники выглядели убого. Старые босоножки, будучи светлее ног, делали нечто в воде. Как, я уж не знаю.
Наташа улыбнулась. Улыбка была похабна.
* * *
Почти сутки провел в каком-то подобии сна. Кажется, где-то уже читал об этом: то ли ты спишь (врачи говорят, что так, а не иначе), не поняв — тебе этого тоже не дано понять; то ли тебя спят. Потом снова работа. Она обламывает. Хотя нравится в принципе. Но когда ее становится слишком много, задаешься вопросом: а почему я?
Может быть, кто-то ответит на этот вопрос?
Некоторые животные, например, зайцеобразные, спят диффузным сном. У меня, похоже, что-то вроде того. Засыпаю на десять минут, просыпаюсь. Снятся сны. Пугает. По идее, нельзя сразу заснуть быстрым сном. Засекал время. Что-то приснилось персонажу, внезапно уснувшему на минуту-другую — кинематографический прием, давно ставший пошлым штампом. Я сплю именно так. В сновидениях разворачиваются до такой степени интересные сюжеты, что начинаешь проклинать реальную жизнь за ее убожество.
Прежде чем у меня состоялся очередной разговор с Наташей, я неоднократно прокатился на хомячкобусе. И каждый раз был настолько отличен от другого, что хоть волком вой. Твари.
* * *
Сам зашел к соседу. В смысле — к мужу Наташи. Извинился. Думал: набьет морду или нет? Не набил. Надо же.
Я ему тоже.
* * *
Она улыбается всегда. Есть разница между ее улыбкой под дождем и тогда, когда светит. Я ржу, как колобок на носу лисы. А может быть, она просто улыбается мне?
Почему в этом городе почти всегда идет дождь? Даже зимой — зима извращение какое-то, а не зима; весна, осень — понятно; лето — просто издевательство над личностью. «Поменяй личину», — советует новомодный сайт. Что-то надоело.
Асфальт темнеет; да и почти все темнеет, если облить водой. Барышни с этими (вашу мать) ногами почему-то никак от этого не заморачиваются; у них, видимо, есть какие-то свои траектории, идя по которым они, в весьма открытых туфельках, умудряются не мочить свои самочьи конечности. Слово «самка» происходит от слова «сама». Конечно, она сама.
Мне уже не так мало лет, хочется только одного: чтобы оставили в покое. Старость? Не знаю. Возможно. Покорять вершины я могу лишь в переносном смысле. Хотя дай мне ключ от звездолета — прыгну в кресло пилота и, не раздумывая, нажму на педаль акселератора, или как там это называется. Лететь. Неважно куда. Увы, звездолетов здесь пока не существует, и я явно не доживу до их появления. Мент (или коп? Как их теперь называть на современный псевдоамериканский манер? Копицейский? Какое же убожество так дешево продать страну, предать язык и весело хихикать в СМИ, наслаждаясь подлизыванием очка очередного нобелевского лауреата) не знал, как ехать. Мне б его проблемы. Я объяснил: сначала поворачиваете направо, потом еще раз направо, потом налево, и тут вы практически на месте назначения. Знаете, куда ехал этот оригинал на своей наишикарнейшей «девятке»? В суд. Не иначе, искал правду. Правду со строчной буквы — свою, ментовскую. Правда, как выяснилось, бывает разная — а я по наивности
