Вода была несоленой. То-есть совершенно пресной.
Я крутнулся на месте, пытаясь увидеть берег, но туман был слишком плотен… Еще несколько мгновений – и «Утренняя Роса» скрылась из виду.
Я знал только одно место в этом районе земного шара, посещаемое круизными судами, где вода должна быть пресной. Иначе шлюзы быстро заржавеют…
Перешеек между двумя океанами. Озеро Гатун. Панамский канал.
Спасжилет пришелся очень кстати.
Через немыслимо долгое время меня подобрала австралийская яхта, «Тихое Прости», которая вошла в канал со стороны Панама-сити и направлялась в Карибское море. Пока меня отпаивали грогом и растирали полотенцами, я стучал зубами и без конца повторял про себя:
32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108. 32108.
BOISE = 32108, если прочитать это в зеркальном отражении.
Не слово, но число.
И еще я вспомнил, откуда оно было мне знакомо.
Крекер.
Так его звали все. Никто не знал его настоящего имени и фамилии. Да мы и не должны были знать фамилий друг друга, по условию испытаний. Мы звались по имени – Робин, Ларри, Кэти…
И был Крекер.
Крекер был маленьким, неопределенного возраста мужиком со сглаженным книзу безвольным подбородком и гривой седых, спутанных в паклю волос. В холодные дни, когда он появлялся в клинике утром, с кончика его носа свисала капля, которая упорно не хотела падать. Он периодически втягивал ее назад, издавая при этом неприятный хлюпающий звук. Глядя на него, думалось, что бог создал людей красивых, затем так себе, затем корявых, и уж затем из остатков материала он создал Крекера.
Но унылое впечатление о Крекере кардинально менялось, лишь только он начинал говорить. Нет, Цицероном он не был, но в его манере излагать мысли было что-то магнетизирующее, плюс к этому эрудиция и умение популяризировать скучные факты…
При этом в группе его сторонились, словно бы стесняясь; он поддерживал отношения, отличающиеся от обычного «привет-пока», только со мной. Может быть потому, что я жалел внешнюю несуразность и кажущуюся нелепость, уважая скрытый за ними неординарный ум.
Мы много разговаривали с ним, на самые разные темы. Вернее, разговор шел преимущественно в одном направлении. Мне казалось, что ему не хватало собеседника, слушателя. После ланча мы часто засиживались в кофейне «Сиэттл Бест» на Кобб-Стрит, неподалеку от клиники. Там подавали запредельно крепкий эспрессо, который мы оба любили.
Крекер был напичкан информацией о самых необычных вещах из мира медицины. Например, он с удовольствием рассказывал мне о стволовых клетках, о перспективах клонирования человека. Я вспоминаю, как он возбужденно рассказывал мне об этом, хлюпая вечной каплей под носом:
«Прикинь: республиканское правительство яро запрещает исследования по стволам и клонированию, потому что едва ли не единственным стабильным источником эмбриональных стволовых клеток является абортивный материал,» – он передергивает плечами, – «а тут еще церковь, этические проблемы типа «аборты убивают божьих крошек»… Я тут на днях вырыл статью, в ней утверждается, что в организме взрослого человека содержится одна эмбриональная клетка на сто тысяч обычных. Кажется – иголка в стоге, да? Смотри теперь, если среднее число клеток у нас около ста квинтиллионов…» – Он заблестел глазами в предвкушении эффекта – «Выходит, у нас с тобой – по миллиарду эмбриональных клеток!»
Эффекта нет. Я безразлично отхлебываю кофе. Сегодня у меня свидание с кассиршей из синемаплекса, она сама пригласила меня в бар на рюмку-другую, а по моему соннику это истолковывается, как…
«Да ты понимаешь, что это означает?» – Крекер злится, но все еще не теряет надежды удивить меня. – «Ты знаешь, что эмбриональные стволовые клетки – это носители генной информации, из них может вырасти любая клетка, от нервной до мышечной? Если бы можно было создать банк твоих эмбрио-клеток, можно было бы вырастить сотню, тысячу одинаковых Джеков Брейгелей – только представь! Овцу Долли помнишь? Фаэтонитов помнишь, которые клянутся, что уже вырастили троих детей? А проблемы неизлечимых болезней? Замена утерянных конечностей? Замена клеток мозга, наконец – человек получил инсульт, а ему отмершие клетки – р-раз, и заменили!..» – Он отдувается; ему кажется, что я проникся. Сжалившись, я делаю вид, что грандиозность сказанного меня подавляет.
«Знаешь, почему их назвали стволовыми? От них, как от ствола дерева, вырастают другие клетки, которые затем уже развиваются по своим специализациям – в зубы там, волосы, руки… Гениталии опять же, которыми ты, похоже, только и думаешь!» – Он внезапно кричит мне последнюю фразу прямо в ухо, поскольку мои мысли снова начали дрейфовать в сторону вечера… Я не хочу его огорчать и время от времени поддакиваю. Сквозь пелену приятной полудремы до меня долетают отдельные фрагменты: «…Дифференциация клеток достигается… Эффект Хаймлика… Иммортальность… Доноры стволовых клеток…». Мне хорошо.
«Очнись, остолоп! Человечество в опасности!» – Я подскакиваю на стуле. Крекер довольно ржет: – «Нет, тебе в самом деле наложить на эту проблему, правда? Вот посмотришь, когда-нибудь дядя Сэм до этого доберется… Тогда нам всем – труба!..»
…Он знал о проекте существенно больше, чем кто-либо из нас: и о самом лекарстве, и о протоколе испытаний, и о дозировках, и о возможных побочных эффектах… Где ему удавалось выуживать эту информацию – оставалось загадкой. Может, у него были свои концы в «Каликсе», поскольку трудно предположить, что такие подробности были бы публично доступны. Временами он просто упивался нашей растерянностью, когда, например, сообщал что-то вроде: «В течение трех последующих дней в связи с постепенным увеличением дозы следует ожидать возможного кровотечения из носа, в особенности, у женской половины группы» – и если у кого-то действительно открывалось кровотечение, на него глядели, как на оракула.
Теоретически нас должны были дозировать в течение трех месяцев, по строго регламентированному протоколу, под постоянным контролем врачей. С моей точки зрения, во всем испытании было значительно больше таинственности и недоговорок, чем оно того заслуживало, однако так требовалось по инструкциям ФДА, с тем, чтобы результаты были непредвзятыми.
…Стояла необычно холодная ранняя весна. Дождь выполаскивал улицы; горожане костерили взбесившуюся природу и с остервенением прыгали через огромные лужи. Мы только что перешли к дозам в три десятых грамма. Крекер появился в холле, где мы иногда встречались после утреннего осмотра, и, сверкая каплей под носом, угрюмо сказал:
«Нас прикрывают.»
«В каком смысле – прикрывают?» – растерянно переспросил я.
«А в таком… Испытание сворачивается. Наши результаты существенно отличаются от данных, полученных на приматах. Неожиданно высокая токсичность… Но это – версия «Каликсы». Я не могу сказать… Я не имею права сказать… Больше. Поверь…» – Он запнулся. – «Когда-нибудь ты узнаешь… А-а-а, черт с ним…» – Повернувшись, он пошел к выходу.
Действительно, в тот же день нам объявили о досрочном окончании испытаний. Официальная версия содержала массу двусмысленных выражений, суть которых без лишних деталей сводилась к сказанному Крекером. Нас выспренно поблагодарили и устроили прощальный «миксер» – для группы и научного персонала – в конференцзале Центра, где мы хорошо надрались. Я изловчился подцепить Лауру ДиДжорно, докторшу из гистологии, брюнетку с тонкой талией и очень выразительными желто-карими глазами, с которой мы обменивались томными взглядами в течение последних недель, и уже намерился было пригласить ее к себе в номер на кофе, но в самый решающий момент в зале появился Крекер… Его вид заставил меня извиниться перед разочарованной гистологиней и силой вытащить его на улицу. Он был пьян в дым – явление, для Крекера совершенно нетривиальное. Ежесекундно оглядываясь и дыша мне в лицо перегаром, Крекер нес нечто несусветное. По нему выходило, что «Каликса» утаивает реальные результаты испытаний, но у него есть на них управа. Препарат на деле не имеет токсичных свойств, скорее… Тут он судорожно икнул и вырубился. Когда я привел его в сознание, он долго пытался вспомнить, кто я такой и что он, Крекер, здесь делает…
Я еле усадил его в такси.
Гистологиня все еще не потеряла надежды уйти с миксера вместе. Она подулась на меня несколько минут для острастки, но потом все же согласилась сбежать с вечеринки. Взамен кофе в моей берлоге она предложила встречу на нейтральном поле – в дансинге на Марко Поло, где мы совсем не танцевали, но мило проболтали остаток ночи, причем в конце, похоже, уже не я, а она жалела об упущенной возможности…
Я заявился в гостиницу под утро и уже забыл о белиберде, которую нес Крекер – настолько сильны были чары обаятельной итальянки. Собирал саквояж и думал, что Лаура наверняка не видит в нашей романтической встрече ничего перспективного для себя; да и что я мог ей предложить, помимо пропахшего рыбьим жиром Залива Пятницы?
