Меншиков встал, не заметив, что ему помогли Роми и Роксборо. Здесь, в этом мире, где еще ничего не знали про то, как он уходил и что оставил после себя, его не было. Он был там, где под ночным небом на границе света и тьмы взлетало облако пара, там, где в пылающем куполе гибло все живое.
«Как мне судить себя? – спросил он и не нашел ответа. – Разве легче оттого, что никто не посмеет ни в чем обвинить и упрекнуть, признает, что при том минимуме информации, которым я располагал, мои действия автоматически подпадают под безликое определение «трагического недоразумения» – удобнейший вариант, виновных искать бессмысленно, потому что все одинаково виноваты… и правы. Ведь я их убил, Господи, я их убил, а они были совсем не такими, как мне показалось. Не было желания задуматься, просчитать все варианты, стать беспристрастным – палец автоматически стал искать курок, мысль сворачивала на заигранные стереотипы…
Мы забыли войны, мы идем от звезды к звезде, мы покончили с прошлым, но до чего же глубоко засело в нас это чувство, пестовавшееся тысячелетиями, идущее прямиком от пещер и каменных топоров, – обязательно, непременно ждать подвоха от чужого, приписывать чужому свои гаденькие мысли. Мы ищем всюду зеркала, особенно там, где их нет. И ничего удивительного, если в результате таких вот поисков ты вдруг окажешься перед самым беспощадным зеркалом – твоей совестью. И зеркало это черным-черно…»
Оттолкнув поддерживавшие его руки, он пошел через поле к белому зданию маяка, тщетно пытаясь вытравить память о холодной тяжести бластера в руке и сиреневых вспышках. Хотелось бежать куда-то, лететь, броситься к пультам дальней космической связи и кричать в пространство, оправдываться, объяснять, что это – трагическая ошибка, что по нему одному не нужно судить о всей Земле.
Казалось, что это поле никогда не кончится, но он видел, что белое здание уже близко, слышал осторожные шаги идущих следом за ним людей и с ужасом думал, что настанет момент, когда придется рассказать о том, как он уходил…
Стоять в огне
1
Троллейбусы на этом маршруте ходили аккуратно, с короткими интервалами, но сегодня «тройка» нарушила график, и на остановке накопилось человек двадцать. Кто молча сидел, кто курил, кто с вялым раздражением прохаживался. Мятый мужичок начал было развивать оригинальную теорию, будто все оттого, что на троллейбусы понасажали девок, а у девок, известно, привычка вечно опаздывать, которой они не собираются изменять и за рулем. Но к ожидающим подошел милицейский сержант, и мужичок опасливо приумолк.
Анна особенно не торопилась, но бесцельное ожидание всегда ее раздражало, а вдобавок раздражал и этот тип, не сводивший с нее глаз так, словно имел на это право. Собственно, если разобраться, не столько сам тип, сколько то, что разгадать его взгляда она не могла. В нем не было ни веселой фривольности, ни даже любования от нечего делать молодой красивой женщиной. Что-то другое, непонятное. Напряженное изучение? Пожалуй, более-менее точное определение, хотя и его нельзя назвать исчерпывающим. Он стоял утопив руки в карманах модной курточки, яркой и невесомой, время от времени сосредоточенно покусывая нижнюю губу, и никак не отреагировал на брошенный в его сторону Анной сердито-пренебрежительный взгляд. Лет тридцать, черная шкиперская бородка, приятное, но не такое уж запоминающееся лицо. Джинсы, черная водолазка, японская курточка – нивелирующая униформа восьмидесятых. Может оказаться кем угодно – от молодого доктора наук до слесаря-сантехника.
Подошел троллейбус, набитый так, что распахнулась лишь одна дверь из трех, но и туда смогли втиснуться три-четыре наиболее энергичных счастливчика, не больше. Анна и не пыталась идти на штурм. Тип тоже не двинулся с места. После призывов водителя освободить дверь на задней площадке кое-как утрамбовались, троллейбус, басовито свистя, укатил.
Кое-кто, чертыхнувшись, отправился пешком, и Анна, подумав немного, решила последовать их примеру.
– Правильно, Аня, – сказал бородатый тип, без тени неловкости пристраиваясь рядом. – Вам ведь все равно у театра на автобус пересаживаться, вот по пути и поговорим.
Анна остановилась и посмотрела на него вовсе уж неласково, но способность смущаться, очевидно, в число достоинств бородатого не входила. Если у него вообще имеются достоинства, подумала Анна. Ведь хотела же выучиться карате…
– Внесем ясность, – невозмутимо продолжал бородатый. – Моя фамилия Астахов. Ухаживать за вами я не собираюсь, а вот поговорить нам необходимо.
– Интересно, о чем?
– О жизни, о времени, о вас.
– Знаете, мне сейчас приходят на ум разные фольклорные словечки. Слышала в свое время.
– Это когда на стройке работали? – Астахов улыбался. – Молчите? Видите, вы уже немножечко заинтригованы. То, что я знаю, как вас зовут, не такая уж ошеломляющая штука – мало ли тривиальных объяснений можно отыскать? И вы растерялись чуточку… Надеюсь, перестали принимать меня за вульгарного ловеласа?
– Ну и перестала, – медленно сказала Анна. Астахов, по-прежнему держа руки в карманах, шагал рядом. – Что из того?
– Неужели вы не любопытны? Вдруг появляется абсолютно незнакомый, но тем не менее хорошо знающий вас человек…
– Ага, – сказала Анна. – Сейчас меня прямо-таки колотить начнет от любопытства.
Она готова была наговорить кучу колкостей, но невозмутимое спокойствие Астахова ее смущало. Словно и в самом деле эта странная встреча была порогом к чему-то важному для нее. И она, не без оснований считавшая себя волевой, вдруг почувствовала, что нужно отбросить сарказм и непреклонную отчужденность. Что ее воля столкнулась с более сильной.
– Что вам от меня нужно? – спросила она тихо и серьезно, не глядя на незваного спутника.
– Вообще или пока?
– Вообще.
– К «вообще» вы еще не готовы. Речь идет только о «пока». Знаете, давайте присядем и покурим. Вы ведь курите, но стараетесь не курить на людях, а вон та скамейка как раз в удобном отдалении.
Они сели. Астахов щелкнул красивой синей зажигалкой.
– А вы, случаем, не черт? – спросила Анна.
Астахов не ответил на улыбку.
– Может быть, гораздо хуже черта. Может быть, гораздо лучше. От чего зависит окончательная оценка, не знаю, право… Начнем? Аня, пока от вас требуется одно – запоминать все, что я скажу, и не забывать. Так вот… Вы, наверное, читали или слышали об этих дискуссиях, собственно не дискуссиях даже… – Он задумчиво покачал головой, ища слова. – Одним словом, в печати обсуждался вопрос: мог бы какой-нибудь бременский ремесленник века этак пятнадцатого стать оператором современной ЭВМ? И так далее в том же духе. Вы меня поняли?
Анна курила, подавляя глухое раздражение. Мимо в нужном ей направлении промчалась полупустая «тройка», и Анна демонстративно взглянула на часы, бросила окурок в разинутый клюв урны-пингвина.
– Вы меня поняли? – повторил он спокойно.
– Ну поняла, – сказала Анна. – Слышала что-то такое. Или читала. На эту тему, по-моему, даже что-то фантастическое было…
– Умница, – сказал Астахов без тени похвалы, просто констатировал факт. – Словом, проблема формулируется так: некоторые из тех, что умерли сотни лет назад, могли бы оказаться крайне полезными сейчас – для химии, математики, микробиологии какой-нибудь…
– Вполне возможно. И довольно старо.
– Старо. Ну а если поставить проблему с ног на голову? Зеркальное отражение, а?
– Как это?
– А вы подумайте, Анечка. До следующей встречи.
Он пружинисто взмыл со скамейки и пошел прочь – руки в карманах курточки попугайской расцветки, размашистая походка человека, который торопится куда-то и никак не должен опоздать. Анна взглянула ему вслед, хмыкнула и пожала плечами. Все это выглядело настолько странно, что не было и тени гипотезы. Странный разговор на странную тему. Но то, что Астахов знал о ней, мало кто знал. Совсем немногие, если точнее…
Анна встала. Мир вокруг оставался прежним – прохладный сибирский сентябрь, на одной стороне улицы – зеленый забор, огораживавший какую-то стройку, на другой – шеренга стандартных девятиэтажек из желтого кирпича. Разноцветные машины, спокойная голубизна неба. Все как прежде, только теперь был еще и Астахов – странный, раздражающий вопросительный знак…
