— Хорошо подмечено, очень хорошо, — сказал он одобрительно. — Действительно, у Роверини были свои маленькие причуды — это, надо сказать, присуще всем гениям. Если внимательно посмотреть на эту скромную коллекцию, то вы увидите, друзья…
Эффектным жестом мистер Транберт предложил взглянуть на скромную коллекцию повнимательнее.
— Маэстро Роверини никогда, ни разу за свою долгую жизнь, не фотографировал одну и ту же модель дважды. О нем говорили, что если с первого же раза фотография выходила неудачно, то он уничтожал ее и не пытался воспроизвести. Конечно, на самом деле все было не совсем так…
Что было дальше, я плохо помню. Рассудок мой помутился. Оживленный голос мистера Транберта звучал словно бы из ужасной дали. Почти ощупью, опасаясь наткнуться на что-нибудь и упасть, я выбрался из студии. Через несколько минут я уже бежал вниз по лестнице, и перед глазами моими плясал непристойно ухмылявшийся молодой человек в тяжелой шапке русских царей, увенчанной драгоценным крестом.
После моего позорного бегства прошло десять лет. Я переехал в другой город, страшно разочаровал своего учителя, перейдя на цифровую фотографию, приобрел некоторую известность и — к большому моему облегчению — больше не встречался с мистером Транбертом. Мне кажется, я бы умер на месте, едва увидев его.
Не могу сказать, что мы совсем потеряли друг друга из вида. Я, по крайней мере, время от времени находил в престижных журналах статьи о мистере Транберте, а иногда и его собственные рассуждения о выдающихся фотографах прошлого. И хотя, как и прежде, его статьи были написаны превосходным языком и могли бы произвести неизгладимое впечатление даже на совершенно чуждого фотографии человека, я не мог заставить себя прочитать хотя бы одну из них.
Кстати — в одном из номеров «American Photo Magazine» я обнаружил статью, автор которой возносил хвалу мистеру Транберту за разоблачение поддельной серии фотографий, якобы сделанных великим Роверини. Блистательный эксперт, не утративший с годами своих поразительных навыков, обратил внимание на состояние фотобумаги, весьма необычной для работ Роверини. Дочитать статью до конца я не смог, и в ту же ночь меня посетил ужаснейший за всю мою жизнь кошмар.
О, эти кошмары!.. Приходилось ли вам замечать, как легко и ясно выговариваются во сне даже те слова, которые наяву мы не в силах произнести? Такие, как «Я занят и не могу тратить на вас свое время, обратитесь к кому-нибудь другому», или «Нет, мне не нравится эта лампа, она выглядит просто ужасно, и я был бы очень рад, если бы вы ее разбили об пол, а не дарили мне» или, наконец, самая трудная, напрочь лишающая дара речи фраза — «Я люблю вас». То, что мы хотим, но не смеем сказать, или же то, что хотели бы произнести, но не делаем этого из соображений тактичности и здравого смысла — во сне все это слетает с губ самым естественным образом.
Один мой приятель страдал неопасным, но малоприятным пороком — он разговаривал во сне. Я бы даже сказал, что это был единственный его порок — человек он был очень славный, добряк и умница, к тому же весьма привлекательной наружности. Так вот, обладая целым рядом достоинств, этот бедняга оставался старым холостяком и очень, по его словам, страдал от одиночества и недостатка женской ласки.
— Право слово, жизнь без женщины не в радость, — говаривал он. — Увы, я обречен на это жалкое существование. Почему, вы спрашиваете? Да ведь я говорю во сне, и нет никакой возможности удержаться. Вообразите, что обо мне подумает жена, если вдруг услышит среди ночи, что я на самом деле думаю о ее стряпне, или о ее родне или еще о чем-нибудь таком, что не принято критиковать!..
Но я отвлекся. Итак, во сне я вновь оказался в sanctum sanctorum — в студии мистера Транберта, в окружении все тех же лиц, словно мне удалось вернуться в тот же день и час, когда в последний раз видел великого человека. Но вместо того, чтобы самым неприличным образом сбежать, я заговорил.
— Мистер Транберт! — провозгласил я. — Опомнитесь! Вглядитесь в эти фотографии! Скажите мне, неужели вы не видите, что на каждой из них — один и тот же человек? Не может быть и речи о том, чтобы фотограф делал лишь один кадр с каждой моделью, следовательно, это не работы Роверини — это неостроумная подделка, шутка, розыгрыш, в лучшем случае! Взгляните, и вы сами в этом убедитесь!
Чувство облегчения, овладевшее мной в тот момент, едва ли можно описать словами. Но тем ужаснее были последствия.
Я хорошо помню, что, услышав мою пылкую обличительную речь, гости мистера Транберта, все, как один, язвительно захихикали. Почему-то в этот момент среди них оказались мои бедные родители и девушка, которой я в то время восхищался, — помню, что она смеялась громче и ехиднее всех. Это меня огорчило, но не смутило, поскольку даже во сне я и не ждал другого отклика на столь дерзкое заявление. Нет, меня потрясло другое. Мистер Транберт, выслушав меня, спокойно кивнул.
— Ты прав, Дэнни, — печально сказал он. — Это, несомненно, подделка, которую я обязан был распознать. Mea culpa! Mea maxima culpa!.. — это моя ошибка, мой позор, равного которому я не знал никогда. Я не имею больше права именовать себя знатоком фотографии. Я благодарен тебе за то, что ты открыл мне и всему миру глаза на истину.
И с этими словами наш блестящий хозяин исчез, будто растворился в воздухе.
Я пробудился с воплем ужаса и до самого утра не мог заснуть: я попросту боялся вновь увидеть тот же сон. О, разумеется, наяву я отлично понимал, насколько все это было абсурдно. Что с того, что мистер Транберт допустил ошибку? Великим людям прощалось и не такое — победителей, как известно, не судят; и я, конечно же, был слишком незначительной величиной, чтобы заставить хоть немного померкнуть сияние его славы. Для мира мистер Транберт был и до сих пор остается выдающимся экспертом и знатоком своего дела.
Ужас в том, что в моих глазах он перестал быть знатоком! Должно быть, мое преклонение перед глубокими познаниями мистера Транберта было поистине слепым, и единственная малая погрешность, едва заметное пятнышко на его сияющем доспехе, пошатнули мою веру в его непогрешимость. Единожды заметив нелепую ошибку мастера, как я мог верить ему в остальном? Мой кумир предал меня, оказавшись таким же далеким от идеала, как все люди. Виновником этой катастрофы был я сам, да и катастрофой она была лишь для меня одного, но эти соображения не могли меня утешить. Я знал одно: мои нервы не выдержат еще одной встречи с мистером Транбертом; в лучшем случае я упаду в обморок, в худшем же все закончится безобразным скандалом, причин и сути которого никто даже не поймет.
Однако время шло, обо мне постепенно начали говорить как о своеобразном, не лишенном недостатков, но, безусловно, интересном фотографе. У меня даже появились подражатели. В общем, жизнь моя постепенно наладилась.
Почему же я решил все бросить? Оставить уютный дом, заслуженную известность, наконец, любимую работу?
Все из-за него, из-за проклятого усача, и еще из-за моего тщеславия. Увы, мне не хватило смелости отказаться от персональной выставки, да еще и в довольно престижной галерее. Не отрицаю — мною овладела гордыня, и за гордыню я был наказан.
Ведь можно было догадаться, что владелец галереи, меценат и филантроп, давно знаком с мистером Транбертом, которого знали, как я уже говорил, решительно все. Естественно было предположить, что он пригласит мистера Транберта на торжественное открытие. Впрочем, оставалась еще слабая надежда, что мистер Транберт не сможет, не захочет, не соблаговолит приехать — но, увы, он выразил горячее желание непременно присутствовать на открытии. Это означало, что я погиб.
Это означало — конец всему.
Сегодня утром я заказал билет в Катманду.
Пусть я не Ансель Адамс, но мне давно хотелось поработать с пейзажами.
Говорят, Непал — удивительно красивая страна.
Меня там никогда не найдут.
