Планета, от которой летела «Святая надежда», на всех картах была помечена рядом чисел. Её обитатели, будучи ещё живыми, называли её «Канаан» — кощунственная и злая насмешка. Старую колонию на планете населял большой кагал ведьм. Заезжий колдун, который попался в руки Инквизиции на одной из станций пограничья, сначала утверждал, что колонию основала лютеранская община паранормальных мутантов, почти пятьсот лет назад сбежавшая из Сансет Сити. Потом он, конечно же, рассказал на допросах всю правду. Это здорово позабавило посланных на Канаан в «Святой надежде» рыцарей Храма — ведьмы, да ещё и еретики. По справедливости следовало бы убить их дважды, и в некоторых случаях храмовики так и сделали. Передушив и перестреляв колдунов, они сожгли лазером трупы. К тому времени неофициальные мысли отца Прево расцвели буйным цветом в его голове, но было поздно, старая колония была мертва, и пора было уходить.
Крейсер сел им на хвост, когда они оставили Канаан, не отстал ни на первом, ни даже на третьем прыжке, и пилот с деланным равнодушием заявил, что это не простой вавилонский пограничник. Туманные линии на экране наблюдателя сложились в правильную сетку, проступили цвета, и крестоносцы Римско-Весперийского Мира увидели хищную пасть. Капитан крейсера «Немезида» нарисовала на носу своего корабля морду волка. Линии голографии отчасти совпали с геометрическим узором обшивки, зрачки зверя зияли жерлами лазерных батарей, и гнездо ядерной пушки уставилось на добычу со лба волка, словно чудовищный третий глаз. Машина вырастила себе лик. Капитан Эмма Сигью не могла самовольно нарисовать на крейсере вавилонского флота гиперборейскую звезду, но волк был совсем другое дело — неофициальный символ, сиречь не запрещённый уставом. РАН, кириллицей возвещали кроваво-красные буквы меж челюстей зверя. РАН, как в русском слове «рана». РАН в английском «беги». РАН, Хозяин Огня.
И они побежали. Они бежали уже двадцать дней, прыжок за прыжком за прыжком в коренное пространство Рима. Сигью не отставала. Она даже не задержалась у Канаана, чтобы поискать в развалинах колонии случайно выживших колдунов. У капитана «Немезиды» были свои приоритеты, и неофициальные мысли отца Прево отошли на задний план. Вообще-то он был не против уготованной ему гибели. Что-то внутри него успело увериться в существовании невозможных мутантов — что-то холодное, спокойное и прямо-таки некатолическое. Оно видело, насколько грядущий конец логичен и правомерен. Крестоносцы отца Прево убили жителей Канаана, а теперь Эмма Сигью собирается убить их или загнать их уставший корабль в огненную печь какой-то звезды. Это всё было правильно, но отец Прево не собирался сдаваться без боя. Запланированная им проповедь была посвящена бесценному христианскому качеству: упрямству.
* * *
В соседней камере отключили свет, и лежащий там вавилонянин начал умирать. Он не просыпался уже много часов. Во сне ему хотелось пить. В бочке рядом с его койкой была вода, но он не вставал, потому что во сне ему было не так больно жить. Диедра могла бы войти к нему и попробовать его напоить, но ей, наверное, не дадут. Она знала, что за ней следят. Её могли наказать. Даже хуже — её могли потом не пустить к маме.
Она решила подождать, пока все люди на корабле соберутся в часовне, войти в соседнюю камеру и попытаться напоить этого человека. Время шло, они всё не сходились в часовне, и Диедра лежала на полу и поневоле засыпала. Её тянуло в какое-то мёртвое место. Там ждало что-то тёмное и голодное и невыразимо ужасное, и ей очень хотелось по-настоящему заснуть и спать так, как дома по субботам — долго, сладко и беспробудно, накрыться с головой одеялом и занырнуть в такую глубину, в которой никакое чудовище не достанет — и всё-таки она не могла забыть о человеке за стеной. И так она ждала и ждала, цепенея от усталости и от страха, и шаг за шагом приближалась к двери сновидений, к городу со стенами из костей. То, что жило там, просачивалось ей навстречу.
* * *
— Я хочу исповедаться, — заявил сэр Мартин, сверкая юным безумным взглядом от консоли внутреннего контроля.
— Знаю, — отец Прево улыбнулся.
Он хотел бы исповедаться каждый день, этот молодой рыцарь, которому лучше было бы стать монахом. Отец Прево собирался это ему предложить, но тут случился Канаан, а теперь за ними гналась Сигью, и экипажу «Святой надежды» не стоило строить далеко идущие планы. Прево слегка сожалел об этом. Мартин со временем мог бы стать неплохим доминиканцем. Он чувствовал притяжение к Ордену: пятнадцать лет назад родители Мартина попали на костёр за колдовство, и инквизитор-доминиканец спас мальчишку от такой же судьбы. Мартин вырос яростным воином Церкви. Может быть, даже излишне яростным…
Исповедь была краткой. Юноша, чистая и нервная душа, признался, что задушил двух молодых ведьм на Канаане только для того, чтобы дотронуться до их волос. Мог бы быстро застрелить, но вместо этого задушил. «У них были медвяные волосы», шёпотом сказал он. Интересно, подумал отец Прево, откуда он взял это слово — «медвяные».
— Ты испытывал к ним похоть, Мартин? — спросил он.
— Нет. Я просто хотел потрогать волосы, — сказал Мартин. — Но я больше не буду.
А почему бы и нет, подумал отец Прево, но вслух этого не сказал.
— Теперь ты гневаешься на себя, да?
Мартин кивнул. Прево наложил на него небольшую епитимью — триста «Аве Марий» — и сам прочёл одну, неизвестно зачем, готовясь читать мессу экипажу.
* * *
Свет из камеры просачивался через глазок, мутный, слабый. Девочка спала на полу головою к двери. Волнистые, блестящие волосы укрывали её грудь и плечи, как райские кружева. Неожиданно для себя самого Мартин Берель отключил наблюдение за тюремными камерами, ног не чуя, пришёл сюда и только у самой двери понял, что он собирается делать. Коридор был пуст, но время-то уходило, и он знал, знал, что это не грех. Да. Отец Прево дал ему это понять. Ему всего лишь хотелось прикоснуться к её волосам. Одним пальцем, ему и этого бы хватило. Не съест же она его, в самом деле.
Со светом в камере было что-то не то. Он замигал, выровнялся опять и стал медленно гаснуть. По углам начали сгущаться тени, и ноги Мартина сами сделали шаг назад. Он представил себе, как поворачивается и с облегчением идёт откуда пришёл, опять включает консоль, без опоздания входит в часовню. Слушает проповедь, причащается, теряет этот замечательный шанс на законных основаниях войти в камеру к ведьме. Он протянул руку и ввёл код в замок. Если его застукают, он честно скажет, что вошёл сюда потому, что заметил нелады со светом.
Дверь открывалась тяжело. Мартин налёг на неё и скользнул в неширокую щель. Девочка не проснулась. Он сделал к ней шаг, второй, ни о чём больше не помышляя, нагнулся и протянул руку к её волосам. Стоявшая в углу тень шелохнулась, шагнула вперёд и нагнулась над ним.
* * *
Прево нажал на кнопку. «Святая надежда» подхватила звон колокола и завторила ему всем своим металлическим телом. Она, казалось, тоже ликовала в вере. Те, кто спал в своих койках, очнулись и поспешили в часовню. Приближалось Причастие. Когда отец Прево вошёл и стал у амвона, смиренно дожидаясь опаздывающих, братья Бернар и Людвик затянули песню, и рыцари подхватили. Они пели чисто и громко, почти красиво, и священник привычно вёл строгим отеческим взглядом их голоса и души. Ему хотелось улыбнуться. Надо всеми его людьми, над ним самим нависла скорая физическая гибель, но это было неважно, потому что он готовился стать сосудом Бога в Преосуществлении. Ему было искренне жаль пилота, который не мог отлучиться из своей кабины. Все остальные уже были здесь, уже пели, не было только Мартина, и отец Прево слышал, как молодой рыцарь медленно и тяжело шагает по коридору ко входу в часовню — уж не читает ли он сейчас все те триста «Аве Марий»? — и отец Прево ждал его, с нарастающим раздражением ждал, а освещение вдруг немного померкло, и пора было начинать богослужение, а Мартин всё шёл ко входу в часовню, неторопливо хромая, и отец Прево приготовился ожечь его суровым взглядом, но тут свет померк ещё больше. В полумраке шагавший по коридору вошёл в часовню и бросил на пол большую белую тряпку.
Тряпка сочилась тёмно-красным. К её краю было приделано лицо Мартина, с волосами, с ушами, с открытым кричащим ртом. Потом отец Прево понял, что это не тряпка. Он оторвал от неё взгляд и наконец-то увидел, кто вошёл в его часовню.
Однажды он услышал вопрос: «Кто не хочет жить вечно?» и ответил: «К примеру, я». Он надеялся на покой, на который не имел права. За время жизни на земле его руки посеяли бесконечное поле трупов. Они ждали его за чертой, миллионы обиженных мертвецов с мириадами горьких претензий. Когда жизнь превратилась в ад, он продолжал отчаянно цепляться за неё, не желая остаться наедине ни с мёртвыми, ни с самим собой. Надо всем его бытием довлел яркий светлый кристалл, твёрдый ярый огонь чистоты, и порядка, и власти, высший аспект Закона, которому он пожертвовал всё и который дарил ему высоту. Существуя ещё во плоти, он ценил этот отблеск, бессознательно радуясь, что не может увидеть его чистый лик. Он увидел его за чертой.
