Лотерея - Прист Кристофер

– А это надолго затянется? – спросил я у Ларин.

– Недели две, максимум три. После завтрашней операции вам дадут немного отдохнуть. Как только врачи решат, что вы достаточно оправились, вам начнут вводить ферменты.

– Ненавижу уколы, – поморщился я.

– Никто вас колоть не будет. Здесь применяют другие, более щадящие методы введения препаратов в организм. Да и в любом случае вы не будете осознавать, что вас лечат.

– Вы хотите сказать, я буду под наркозом? – ужаснулся я.

– Нет, но после первых инъекций вы придете в полубессознательное состояние. Звучит немного угрожающе, но пациенты в большинстве своем определяют это состояние как приятное.

Мне очень не хотелось расставаться с сознанием. В возрасте двенадцати лет меня сшиб с велосипеда один местный хулиган, что привело к сотрясению мозга и ретроспективной амнезии продолжительностью в три дня. Утрата этих трех дней была главной загадкой моего детства. Хотя я пробыл без сознания не более получаса, по возвращении к действительности в моей памяти образовалось слепое пятно. Когда я вернулся в школу, щеголяя огромным синяком под глазом и шикарно забинтованной головой, мне пришлось лицом к лицу столкнуться с тревожным и непонятным фактом, что последние трое суток все-таки существовали, более того, что и я в них существовал. Были в них уроки и игры, были, по всей видимости, споры и разговоры, только вот я ничего о них не помнил. Все эти дни я отчетливо воспринимал мир, ощущал непрерывность памяти, ничуть не сомневался в своем существовании и в своей личности, а затем некое последовавшее им событие вчистую их стерло, точно так же, как когда-нибудь в будущем смерть сотрет и всю мою память. Это было мое первое соприкосновение с неким подобием смерти, и хотя мне было в принципе ясно, что во временной утрате сознания нет ничего особо опасного, всю дальнейшую жизнь я относился к ней с опасением, видел в памяти ключ к бытию. Я существую, пока я помню.

– Скажите, Ларин, а вы бессмертница?

– Нет.

– Значит, вы не можете сказать, что знаете эти процедуры по личному опыту.

– Я проработала с пациентами без малого двадцать лет. Это дало мне вполне приличный опыт, а ни на что большее я не претендую.

– И все же вы не можете сказать, что знаете, как чувствует себя пациент, – настаивал я.

– Прямо – не знаю, только опосредованно.

– Честно говоря, я дрожу перед перспективой лишиться памяти.

– Я это прекрасно понимаю. Именно на меня возложена обязанность помочь вам затем ее вернуть. К сожалению, вам неизбежно придется пожертвовать своей памятью в нынешнем ее виде.

– С чего бы такая неизбежность?

– Все очень просто. Чтобы обеспечить вам долголетие, мы должны остановить разрушение вашего мозга. В обычном смертном теле клетки мозга постоянно, тысячами в сутки отмирают и никогда не реплицируются, что приводит к постепенному угасанию всех ментальных способностей. Мы же запустим у вас механизм репликации этих клеток, так что, сколько бы вы ни прожили, ваши ментальные способности ничуть не уменьшатся. Вот только при запуске репликации новая для мозга клеточная активность приведет к почти полной амнезии.

– Вот-вот, – кивнул я, – именно это меня и пугает. Ускользающее сознание, забытая жизнь, разрыв непрерывности.

– Вы не ощутите и не испытаете ровно ничего страшного, ваше состояние будет сродни долгому, непрерывному сну. Вы увидите массу эпизодов из своей жизни, припомните поездки и путешествия, вам будет казаться, что вы разговариваете с людьми, что вы ощущаете прикосновения, испытываете эмоции. Ваш мозг будет отдавать то, что в нем содержится, то есть вашу собственную жизнь.

Контакт утрачен, сознание умирает. Добро пожаловать в призрачный мир, где нет иной реальности, кроме сна.

– А когда я очнусь, вся память об этом исчезнет.

– Почему вы так думаете?

– Я только повторяю то, что говорят врачи. Они считают, что такая надежда придает людям уверенность.

– В общем-то, это верно. Вы проснетесь здесь, в этом коттедже. Рядом с вами буду я и ваша подруга, Сери.

Я хотел увидеть Сери. Я хотел, чтобы Ларин ушла.

– Но у меня, – сказал я, – не будет памяти. Мою память разрушат.

– Ее можно будет заменить. Это моя обязанность.

Сон исчезнет, останется пустота. Затем вернется жизнь в обличье этой терпеливой, с холодными глазами женщины, которая будет заполнять меня моими воспоминаниями, как рука, пишущая слова на чистом белом листе.

– Ларин, – сказал я, – как могу я знать, что буду потом тем же самым? Почему я буду тем же самым?

– Потому что ничто в вас не изменится, только добавится способность к долгожительству.

– Но ведь я есть то, что я помню. Отберите у меня это, и я не смогу уже больше стать тем, чем был.

– Питер, я восстановлю вашу память, я прошла специальную подготовку и знаю, как это делается. Но сперва вы должны мне помочь. – Она положила на стол толстую, роскошно переплетенную папку. – У нас не так много времени, как обычно, но я надеюсь, что за вечер вы управитесь.

– Дайте-ка мне взглянуть.

– Вы должны быть максимально откровенны, – сказала Ларин, передавая мне папку. – С объемом не стесняйтесь. Не хватит бумаги – возьмите в столе, там ее сколько угодно.

Тяжелая папка предвещала часы напряженной работы. Первая, титульная, страница была отведена моему имени и адресу, потом шли вопросы про школу, потом – про друзей, любовь и секс. Безумное множество вопросов, сформулированных, как я заметил, весьма продуманно, так, чтобы побудить меня к откровенности. Не в силах читать, я бегло перелистнул вопросник; слова плыли у меня в глазах и размывались.

Впервые с того момента, как мне был вынесен смертный приговор, я ощутил позыв к мятежу. Я не собирался отвечать на их вопросы.

– Мне эта штука ни к чему, – сказал я Ларин и швырнул вопросник на середину стола. – У меня уже написана автобиография, и добавить к ней нечего.

– Питер, вы не забыли, что сказал доктор? Если вы не будете во всем нам содействовать, вас сегодня же выставят с острова.

– Я готов вам содействовать, но отвечать на эти вопросы не буду. У меня и так все уже написано.

– Где написано? Вы можете мне показать?

Моя рукопись так и лежала на кровати; я взял ее и без слов, глядя куда-то в сторону, передал консультантке. За те краткие секунды, пока я касался рукописи, она успокоила меня и приободрила, как осязаемая связь с тем, чему вот-вот предстояло стать моим утраченным прошлым.

Было слышно, как Ларин перелистнула первую страницу, вторую, а когда я снова поднял глаза, она уже бегло просматривала третью или четвертую. Заглянув напоследок в конец, она отложила рукопись в сторону.

– Когда вы все это писали?

– Два года тому назад.

– И все-таки мне не нравится, что без вопросника, – сказала Ларин, задумчиво глядя на мой драгоценный опус. – Откуда мне знать, что там не упущено ничего существенного?

– Ну это же риск скорее для меня, чем для вас. А чего вы, собственно, боитесь? – удивился я. – Я-то не боюсь, да и не пропущено там ничего.

Я рассказал ей, как писалась моя автобиография, как я поставил перед собою задачу отразить на бумаге всю правду во всей ее полноте.

– Но здесь же нет конца, – возразила Ларин и снова взглянула на последнюю страницу. – Вы про это помните?

– Мне помешали дописать, но это, собственно, и не важно. Ведь это была последняя фраза, я несколько раз пытался ее закончить, но не заканчивал, потому что так даже лучше.

Ларин молчала, взглядом выматывая из меня последние комментарии. Некоторое время я сопротивлялся, но потом был вынужден добавить:

– Она не закончена, потому что и жизнь моя не закончена.

– Но если вы писали ее два года назад, что было потом?

– Вот в чем вопрос, да? – И снова это тяжелое, набрякшее ожиданием молчание, и снова мне недостало сил ему сопротивляться. – Работая над автобиографией, я обнаружил, что моя жизнь структурирована по ограниченному набору неких шаблонов, и все, что бы я ни делал, неизбежно укладывается в один из них. С того времени, как я кончил писать, мое наблюдение лишь подтвердилось, а два последних года не добавили к общей картине ровно ничего, кроме разве что мелких деталей.