Она гоняла соломинкой лед на дне стаканчика.
— Чему это вы улыбаетесь, мистер Плезентс?
— Вспомнил одну песенку.
Она засмеялась, глядя на свой стаканчик.
— Держу пари, я догадалась, что это за песенка:
Красотка редкая, каких еще не видел,
Через соломинку потягивала сидр.
Дурацкий куплет запорхал по вестибюлю. Дело было не в смысле, а в ее голосе — таком чистом и сильном, что захватывало дух. При звуке этого голоса все вокруг притихли и стали оглядываться, чтобы увидеть хрустальный родник, забивший среди папоротников и вычурных колонн.
— Наверное, у вас любая песенка превращается в шедевр, — сказал я.
— Мы пели эту чушь тысячи раз, но сейчас мне показалось, что я слышу это впервые.
— Кто такие «мы»?
Я заерзал и стал разглядывать свои ногти.
— Ансамбль, в котором я раньше играл — бродячая группа. Эту песенку просили исполнить чаще всего — можете такое представить? Гроув Кинер — это был его ансамбль, он так и назывался — «Гроув'з Бэнд» — называл ее нашим автографом. Подумать только: как будто мы — известные музыканты. Публика не отпускала нас, пока мы не исполняли песню раза по три.
— Расскажите! — Лайза подобрала под себя ноги, ее серые глаза на мгновение расширились, в них возник упрек, словно я сказал что-то обидное. Потом на лице появилась ее коронная улыбка с ямочками на щеках. — Расскажите, каково это.
— Играть в ансамбле?
— Да.
— Хорошо. — Я набрал в легкие побольше воздуху и начал.
Еще до Рузвельта, но уже после Краха, я пять дней в неделю работал на ткацкой фабрике в Гастонии, а остальные два дня колесил с «Каролинскими кавалерами». Каждую пятницу одно и то же: набиваемся вечером вшестером вместе с инструментами в колымагу Айры Каннона и мчимся миль за сто по пыли на какой-нибудь перекресток дорог, в заброшенную школу.
Из класса убирали парты, чтобы освободить место для танцев. Солнце пряталось за горы задолго до представления, поэтому зажигали керосиновые лампы, только ставили где-нибудь в сторонке, чтобы танцующие не перевернули их и не устроили пожар, как в Тобаковилле в двадцать девятом году.
Если о выступлении объявляли за неделю по радио, то кто-нибудь звонил на станцию и приглашал нас к себе поужинать, а если нет, то мы заезжали по дороге в магазин. Узнав, что перед ним музыканты, продавец изучал каждую нашу купюру с обеих сторон и дергал за уголки, прежде чем убрать в ящичек под кассой.
Потом мы сидели перед школой на подножке автомобиля и пожирали сардины, рулеты и так далее, запивая кока-колой. Я обычно покупал немного колбасы, Айра — крекеры, другие — что-то еще, и мы делили все по-братски.
После еды мы садились в траву, курили и слушали кузнечиков. До начала выступления оставалось еще минут двадцать, слушателей не было видно, и мы принимались дурачиться.
— Слушайте, ребята, что бы им такое сбацать?
— Как же я забыл! Сегодня Грета Гарбо танцует в парикмахерской в Велмеде. Это рядом, так что к нам никто не заглянет. Не вовремя пожаловали!
Но минут за пять до начала на окружающих склонах начинали прыгать огоньки фар, потом с луга и из зарослей до нас долетали обрывки разговоров и смех; скоро у школы выстраивалась вереница машин, а внутрь набивалось столько народу, что можно было подумать, будто действительно выступает сама Гарбо, а не фабричные ребята с песенками, которые все и так знают.
После выступления, часа через два, мы делили выручку. Хорошо, если получалось по полдоллара на брата; Гроув огребал центов на десять-больше как главный в ансамбле, Айра тоже получал больше на десятицентовик, потому что давал автомобиль. Мы забирались в его «форд-А» и катили обратно в Шарлотт, стараясь успеть к эфиру ВБТ в шесть утра — для ранних пташек-фермеров. Если нам сопутствовала удача, то в субботу вечером мы опять пускались в путь. Случалось, что я обувал выходные туфли днем в пятницу, а снимал их только вечером в субботу. В понедельник я, разумеется, опять выходил на фабрику.
Мне снилось, что я пытаюсь сыграть мелодию на веретене и засовываю в ткацкий станок гитару, инкрустированную жемчугом…
— Вас записывали? — спросила Лайза, поглядывая на свой сидр. Он успел превратиться в воду, и она со странной решительностью поставила стаканчик на столик.
— Нет, — ответил я. — То есть ансамбль записывали, но уже после того, как я из него ушел. Между прочим, завтра утром у них очередной эфир. Собственно… — Я прикусил ноготь на большом пальце.
— Собственно, что?
— Я только сегодня беседовал с ребятами из «Ар-Си-Эй Виктор». У них есть «окно» в завтрашнем расписании, сразу после «Каролинских кавалеров». Они сказали, что доверяют моей рекомендации, и…
— О!
— Словом, они готовы пустить вас, если я перезвоню им до пяти часов. А еще я собирался связаться с Гроувом и узнать, не согласятся ли его парни на вторую запись, то есть аккомпанировать вам и оказывать, так сказать, моральную поддержку.
Мы посмотрели друг на друга.
— Благодарю вас за хлопоты, — сказала Лайза.
— Они не стоят благодарности.
Она глубоко вздохнула.
— Позвоните.
— Уже позвонил. Поэтому столько и тянул, прежде чем все вам выложил.
Студия «Ар-Си-Эй Виктор» размещалась в складском помещении «Саутерн Радио Корпорейшн» на Трайон-стрит. Вдоль стен стояли ящики и списанные радиоприемники. Мы с Лайзой сидели на полу в загроможденном коридоре в окружении мужчин и женщин, занятых болтовней, курением и настройкой инструментов. Они натащили гитар, скрипок, мандолин, банджо, стиральных досок и кружек. Контрабасист обнимал свой громоздкий инструмент за талию; они казались неуклюжей парочкой, ожидающей начала танцев.
Все музыканты явились, как на сцену: в расшитых рубахах, белых ковбойских шляпах, шейных платках. Члены ансамбля «Вудлоун Стринг Бэнд» стояли в новых накрахмаленных комбинезонах и почему-то в бабочках. Казалось, все эти наряды только что приобретены в магазине, если не замечать забрызганных отворотов брюк, свидетельствующих о том, что никто из этой публики не мог позволить себе прокатиться даже на трамвае.
«Не знаю, зачем мы так наряжаемся для записи, — признался мне как-то раз один мастер игры на банджо. — Как бы хорошо мы ни сыграли, нас все равно никто не увидит. Возможно, мы так одеваемся из уважения к людям, певшим до нас».
— Почему все выглядят, как Джин Отри? — спросила у меня Лайза громче, чем следовало бы. — Не знала, что в Северной Каролине столько ковбоев.
— Здесь их вообще нет, — ответил я ей, — просто в новой картине с Джином Отри играет каролинский ансамбль, и все присутствующие смотрели фильм не меньше дюжины раз. Для этих ребят «Скачи, ренджер, скачи» — не просто фильм с Джином Отри, а фильм о «Бродягах из Теннесси», в котором снялся Джин Отри. Вот все и стараются выглядеть, как теннессийцы.
— Но ведь они живут в Шарлотт, почему же называют себя теннесийцами? Они что, из Теннесси?
— Нет, «Крейзи Уотер Кристалз» привез их, кажется, из Рочестера, штат Нью-Йорк.
— При чем же тут Теннесси?
— Даю голову на отсечение, не знаю, — ответил я со вздохом. — Это — хитрости шоу-бизнеса, а у меня нет времени объяснять вам про шоу-бизнес — во всяком случае, здесь и сейчас.
— Тогда, я расспрошу вас про все эти голливудские штучки позже, господин Слабительное.
— Был бы вам весьма признателен, если бы вы не называли меня «господин Слабительное». Я ищу таланты, а не торгую слабительным! Кроме того, это вовсе не слабительное, а тонизирующее средство на все случаи жизни. Черт, хотелось бы мне знать, вы и тете Кейт так же мотаете жилы? Наверное, поэтому у нее личико с кулачок?
— Тетя Кейт не имеет к вам отношения. Что на вас сегодня нашло? Гого и гляди, испустите дух. — Она прищурилась, словно ей в глаза било солнце. — Держу пари, вы нервничаете больше, чем я.
— Да, нервничаю. Сейчас вы зайдете в эту комнату и попытаетесь запечатлеть голос, равного которому по красоте не звучало на свете. Если ваш голос понравится, эти ребята упакуют его, как колбасу, прогонят через пресс и станут забивать им грузовики, словно листами фанеры, чтобы продавать по двадцать центов отпечаток. А ведь вы с ними вовсе не знакомы. Честно говоря, мисс Сандлер, я не знаю, достойны ли они даже слушать ваш голос, не говоря уж о том, чтобы наживаться на нем.
Мы серьезно посмотрели друг на друга.
— Кажется, я неплохо разбираюсь в людях, мистер Плезентс, — прошептала она. — Вам не о чем беспокоиться.
Раздался скрип башмаков, и над нами нависла, заслонив свет, тетя Кейт. Выглядела она мрачнее обычного. При ее появлении пациенты туберкулезного санатория, должно быть, пачками отправлялись на тот свет.
— Только что у меня на глазах трамвай переехал собаку и даже не остановился, — сообщила она. — Вы живете в плохом месте, мистер Плезентс!
