Вэрди Варденга вбежала в комнату и замерла. Взгляд остановился сначала на бледном лице Карла, потом на Рихарде. Девочка попятилась, бормоча:
— Я… он… что с ним?
Ланн молчал. Он медленно поднимался с колен и всё смотрел на неё, жавшуюся к двери. Ту, которую он ловил десятки раз и десятки раз мог убить. Убить просто так, просто потому, что она не внимала никаким предупреждениям. Потому что все оберегаемое им и другими «общество» хотело, чтобы рано или поздно эти заразные твари сдохли. Но он не убил. Тогда не убил.
Она лишь слабо вскрикнула, когда, в два шага оказавшись рядом, он схватил её за горло и рывком приподнял:
— Откуда ты знаешь дорогу в этот дом?
Девчонка захрипела, пытаясь найти какую-нибудь опору. Ланн медленно повторил вопрос. Она упрямо мотнула головой, цепляясь пальцами за его руки. Желание свернуть ей шею было невыносимым, но он сдерживал его — пока.
— Как ты посмела к нему прийти? Он до тебя дотрагивался?
Кривая усмешка дрогнула на её губах:
— Как… и вы… — прохрипела она.
Сейчас он готов был плевать на это. Единственное, чего ему хотелось, — уничтожить девчонку. Немедленно.
— Откуда ты его знаешь? — он чуть ослабил хватку, позволив ей глотнуть воздуха.
— Он спас меня! — выдохнула девочка. — Он хотел мне помочь!
— А теперь ты видишь, что с ним стало? — Ланн тряхнул рукой так, чтобы она ударилась затылком о стену, в кровь прикусила губу. На глазах девочки выступили слёзы. — И в этом виновата ты.
— Нет! — она попыталась качнуть головой, с хрипом втягивая воздух. — Не я! Мы… никого и никогда… не заражали, и вы… должны… это знать! Вы должны… все знать… о чёрном ящике… и линиях силы, вы же… полицейский!
Слова она произносила с трудом, но взгляда от лица Рихарда так и не отвела. Когда его руки разжались, девочка рухнула перед ним на колени и закашлялась. Комиссар схватил её за воротник, притягивая к себе:
— Что тебе об этом известно?
Она посмотрела на него мутным взглядом и пробормотала:
— Только то, что кто-то на нас что-то применил, и…
— Чёртова девчонка, говори правду! — Ланн с силой встряхнул её. — Как вы убиваете? Почему с ним, — он указал взглядом на Карла, — это произошло после того, как ты посмела к нему приблизиться? Кто ты?
Вэрди качала головой: она явно плохо понимала, о чём с ней говорят. Из уголка губ стекала струйка крови. Но когда Ланн собирался уже ещё раз встряхнуть её, девочка неожиданно успокоилась, пришла в себя и снова улыбнулась:
— Иногда я совсем не понимаю людей… за что инспектор Ларкрайт терпит вас? — она задрожала, теперь уже от ярости. — Вас же просто невозможно даже немножко любить, вы монстр! И нитей от вас наверняка нет вообще, всё рвутся, рвутся!
Первым желанием было ударить её ногой — так, чтобы отлетела к стене. А потом просто размозжить голову. Но Рихард неожиданно осознал, что не сделает этого, потому что маленькая дрянь права. И потому что по каким-то причинам она была дорога Карлу.
Губы у Вэрди неожиданно дрогнули:
— Я пришла потому, что мне нужна помощь… была… теперь, наверно, уже поздно, и…
Договорить она не успела. Рихард услышал за спиной знакомый сухой щелчок — кто-то снял с предохранителя пистолет. А вслед за этим раздался голос:
— Ричи… немедленно отпусти девочку. Она ни в чём не виновата. И… ты не слышишь, что она плачет?
Рихард медленно обернулся. Гертруда Шённ стояла в дверном проёме и всё ещё не опустила оружия. Комиссар медленно поднял руки. Она улыбнулась — под глухие рыдания Вэрди, тяжело осевшей на пол:
— Вот и умница. А теперь приготовься услышать правду.
* * *
Гертруда Шённ никогда не любила науку. Все эти вещи — пробирки, склянки, аппараты — не привлекали её. Поэтому иногда она сама не понимала, как ухитрилась влюбиться в Чарльза Леонгарда, для которого наука была жизнью.
Может быть, дело было в его внешности — светлые волосы, светлая кожа и пронзительные чёрные глаза. Может быть — в том, как на него смотрели уже на первом курсе института — как на светило и надежду науки, ученого-гения. А может быть… впрочем, нет. Никакого другого «может быть» никогда не было, а она всё не хотела этого признавать. И, наверно, за это она и заплатила. Заплатила всем, чем только возможно. Ранней беременностью, которой испугалась до такой степени, что приняла все таблетки, какие только были в доме, — и отделалась больницей, но не выкидышем. Таким же ранним браком — без свадебного платья, о котором всегда мечтала, потому что красивых платьев для беременных девушек тогда просто не существовало. Жизнью за запертыми дверями в квартале, приличном до тошноты. Квартале, где единственным развлечением была прогулка с коляской и редкие визиты Рихарда… вернее не Рихарда, а четы Ланнов… потому что эта куколка, Виктория фон Штрефер, ухитрилась выскочить замуж за Ричи. За её Ричи.
Какими же они были разными… Виктория не упрямилась, казалась покладистой и милой, обожала маленькую девочку, родившуюся почти в один день с Сильвой. Гертруда Шённ только сейчас наконец смогла вспомнить глупое имя — «Аннет». Которое подошло бы для собачки, обезьянки или выставочной кошки, но никак не для дочери такого полицейского, как Ричи. Как же Виктория была горда… Гертруду всегда коробило то, с каким апломбом она произносила, представляясь незнакомым людям: «Фрау Виктория Ланн. Очень приятно. Фрау Ланн».
Но Гертруда знала, что у этой девчонки тоже есть изъян. Слабость. Глупое неизжитое чувство, которое заставляет её с собачьей верностью следовать за Леонгардом. Конечно, Виктория не хотела замуж за Ричи так сильно, как хотела за Чарльза, этого не заметил бы только слепой.
Но Чарльз Леонгард не любил скучных и верных, не любил безумно влюблённых и готовых стелиться перед ним так, как делала это Виктория. Он любил обжигаться — на таких, как Гертруда. И она хорошо это знала.
Какая же она была дура. Как же она верила, что сможет привыкнуть. Что деньги и слава Леонгарда заменят ей всё прочее. Что она сможет жить для себя — как писали в журналах с другого континента. Она ведь всегда так хотела. И… однажды поняла, что ей придётся сбежать. Маленькая девочка, которую все по какой-то нелепости считают её дочерью, вырастет без неё.
Это оказалось так легко…
Поначалу она не думала, что сможет стать именно той, кем стала. Поначалу она хотела побыть просто игрушкой. Ей этого не хватало слишком долго, может, поэтому она и была такой отчаянно смелой.
С начальника Рихарда она переключилась на мэра — ей необыкновенно повезло стать его личным секретарём, оставив позади остальных претенденток на эту работу. А потом из секретаря превратилась в помощницу. Гертруда давно уже не была наивной и прекрасно понимала, что хочет намного больше, чем всё то, что можно получить, став кем-то более близким. Она многому научилась у мужа. Просчитывать. Анализировать. Думать. И видеть то, чего погруженный в работу мэр мог не замечать даже под собственным носом. Он начал доверять ей — и именно это было первым настоящим шагом наверх. За мэром был префект округа, в администрацию которого она пробивалась всеми мыслимыми и немыслимыми путями. Следующим был… кто же? Кажется, он… Свайтенбах, тогда — только заместитель министра. Здесь она позволила себе увлечься. Наверно, он до сих пор не может простить ей, что она ушла к его начальнику… А потом… потом она позволила себе полюбить.
Первый помощник президента был идеальным, хотя сейчас его имя предпочитают не называть, потому что говорят, он слишком много времени проводил на «красной» стороне. Но каким же он был красивым… как он её любил и как доверял… Она не уходила от него два года. И именно в эти годы ей удалось ещё раз, уже по-крупному дать всем понять — у неё есть мозги. Она может подсказывать. Советовать. И влиять так, что знать об этом будет лишь узкий круг, а ощущать это влияние — все до единого.
А потом он умер. Она до сих пор верит, что его отравили, что это была долгая смерть, сотканная из бесконечных вечеров с одним и тем же вином… он угасал на её глазах, а однажды утром не проснулся. Бледное лицо — лицо благородного рыцаря из далекого века — застыло маской. О нём плакали многие… кроме неё. Она никогда не плакала по тем, кого любила.
Она заняла его место по левую сторону от президентского кресла. Последний шаг напоминал скорее стремительный полёт. Как жаль, что она не сразу поняла, что полёт был вниз. Ни одно из обещаний светлого будущего не было исполнено… и уже то, что страна ещё существовала, все знавшие её близко называли подвигом. Но только не она сама.
В тот день Гертруда Шённ стояла у широко распахнутого окна и смотрела на свои запястья. Она ненавидела эти сухие руки — они выдавали её возраст сильнее, чем лицо. Только что она переборола себя — слезла с этого чертова подоконника. И уже ругала себя за маленькую и бесхребетную глупость. Она давно не девчонка. Хотя о чём она… девчонкой ей бы такое и в голову не пришло. Девчонкой она до дрожи хотела жить долго и счастливо.
