– Кто отомстит за тебя, оскверненный Баэль?.. – вскрикнул старец, в последний раз рассыпал по залу серебряный перезвон и поник головой, бессильно обмяк в кресле, словно надувная кукла, из которой выпустили воздух.
Несколько мгновений люди потрясенно молчали.
Но вот кто-то пошевелился, кто-то ткнул ложкой в тарелку, еще кто-то шумно отхлебнул, и жизнь вошла в свою колею.
Чечкехи опрокидывают в чары круглые фляги, выточенные из вуульего копыта, щедро разбавляя эль зеленой укрой. Они почти не закусывают и быстро хмелеют. Очнувшиеся обыватели спешат покинуть зал, но теперь это уже не так легко сделать – горцы передвинули скамьи, почти загородив дверь, их взгляды все острее, враждебнее, выкрики все громче.
– Бахраный, э! Что Бахраный?! – доносится до меня. – К нам, в горы, он хочэт ходить, э? Бьюсь об заклад – не хочэт!
– Не хочэт! – хором поддакивают остальные. – А придет, так встрэтим!
– Кругом враги! – распаляется чубатый горец. – Кого защищать, э? Этих? – он пренебрежительно тычет пальцем в зал. – Все Бахраный ждут, все ткнут копье в спина!
– Пожечь и порубить, – мрачно соглашается коренастый усач.
– Зачэм мы нэ с Бахраный? Он бедный. Эти, – опять небрежный тычок в зал, – богатый, есть что взять…
– Есть, – подтверждает мрачный. – Но присяха! Дыханием Айю клялись мы…
– Дыханием Айю, да, – огорченно кивает чубатый. – Э! Зачэм о печальном? Зачэм нет ни одной харошенькой мордочки, Дрод забэри?!
– Есть, есть! Туда смотри!
– Э, да она нэ одна…
– Тэм лучше…
Горцы внимательно и весьма откровенно разглядывают постоялицу, обитающую в закутке через две двери от меня. Белокожая, рыженькая, приятно пухлая – классический типаж; таких сыны Айю веками воровали в равнинных селах.
– Э-эх! – страстно всхлипывает чубатый.
Глаза его подернуты поволокой, по левому усу течет тоненькая слюнка.
Пожилой мужчина, сидящий рядом с девицей, вскакивает, бросается к двери, утягивая за собой пышечку. Но не успевает. Его хватают за шкирку и пинком вышвыривают вон, а девушку, прижав к стене, неторопливо, со вкусом и знанием дела ощупывают. Она так напугана, что даже не кричит – просто затравленно озирается. Но люди стыдливо отводят глаза: никому неохота связываться с чечкехами ради чужой девчонки. Мне, собственно, тоже. Не мое это дело, и спину ломит, и вообще… не будь она так похожа на Старшую…
Неспешно встаю.
– О имр-умм-амрайя, разве белобородые муурью учат вас обижать беспомощных?
Горцы изумлены. Даже опытные толмачи изъясняются на имр…ати с грехом пополам, мой же говор не просто чист, но и безукоризненно гортанен, словно я сам – урожденный имр. Непонятно, подозрительно и, значит, опасно. На меня смотрят исподлобья. Но ящерка все же делает свое дело…
– Чего хочэшь, лекарь? – довольно учтиво спрашивает горец.
– Я думал, в Калькилли принято уважать женщин, или я ошибаюсь, достойный имр?
– Э? Не путаться в чужие дела, вот что там принято, – щурится чубатый.
– Вполне согласен, – киваю я.
– А раз так, лекарь, – ослепительная усмешка рассекает лицо чечкеха, – иди прочь!
– Вместе с этой дамой, – соглашаюсь я. – Вместе с ней я охотно отойду.
В глазах чечкеха загораются искры. Он рад. Он уже предвкушает.
– Эй, Гокча, – оборачивается он к приятелю слева, – этот клистир хочет ссоры, э?
– Поверьте, я не хочу никакой ссоры. Мне хочется всего лишь взять эту даму под руку и отвести ее за дверь, где ее уже с нетерпением ждут.
– Пхэ! – хмыкает имр и, перестав меня замечать, запускает ладонь за корсаж.
Девушка вскрикивает.
– Если достойный имр не уймется, я обрублю ему нос… – очень спокойно говорю я в пространство.
– Что? – Горец замер, а затем повернулся к приятелям. – Что он сказал, Гокча?
– Сказал, что обрубит тебе нос, – флегматично сообщил Гокча.
– Дайте мне саблю, – сказал я. – Или в Калькилли рубятся с безоружными?
– Дэржи! – Мне кинули волнистую влавву, чубатый обнажил такую же; челюсть его дрожала от ярости.
– Господа, господа! – вприпрыжку подбежал хозяин; руки его были умоляюще сложены. – Господа, прошу вас!
На него цыкнули, оттолкнули, я встал в позицию.
– Айю! – выкрикнул имр и двинулся на меня.
Моя умная спина перестала болеть.
– Вот как это делается, – сказал я.
Выписав двойную восьмерку, влавва выбила оружие из рук имра, а долю мгновения спустя чубатый схватился за нос, раздвоенный острием. Говорят, среди бретеров Кумари это называется «лишить невинности».
– Э! – оторопело повторил кто-то. – Вот так рука!
– Да он и вправду обрубил тебе нос, – заметил спокойный Гокча.
– Великая честь для меня, муурью… – сдавленно пробормотал забияка, слизывая с усов капельки крови и напрочь забыв об акценте. – С таким мастером… Мое ничтожное имя – Дуди Муси Джаххо…
Ого! Называя полное имя, он, по обычаю Калькилли, признает мое превосходство и предлагает дружбу, а то и побратимство. Многие бы позавидовали: свойство с горцами – отличный страховой полис. Что до меня, то мне это ни к чему. Хотя обижать парня не следует, вежливость прежде всего…
– Йирруахиярр йир… Йирруахиэлл дан-Гоххо-и-Тутхо-и-Тамхо, – откликаюсь со всей положенной учтивостью. – Впрочем, друзья называют меня Ирруахом…
– Ирруах-муурью, мое ничтожное имя Вахи Арси Гокко!
– Мое ничтожное имя Эльчи Кади Жамцо!
– Мое ничтожное имя Барби Баси Такту!
…Чечкехи по очереди щупали мою руку, с нескрываемым восхищением хлопали в ладоши. Сейчас эти потомственные убийцы напоминали толпу детей, радостно удивленных нежданному фокусу. На кончик кривого носа чубатого забияки прилепили комок целебной лепешки, радостно улыбающийся хозяин уже волок три пыльные бутылки хайраджамбского…
– Э? – тотчас вспыхивает Джаххо-побратим. – Зачэм пратал?
Хозяин быстро бледнеет.
Из последних сил восстанавливаю статус-кво. Плохо вникая в собственный бред, плету что-то насчет тяжкого дня и обета не пить старых южных вин три года. Но достойные имры удивительно понятливы и покладисты.
– Ходи спать, муурью. Тихо будэт. Мы не тут шалить будэм.
Обнимаемся по-чечкехски – трижды крест-накрест.
С Джаххо, с Гокко, с Такту, с Жамцо, с Гельби.
– До встречи, муурью! В беде зови нас, а в радости – как сам пожелаешь…
– До скорой встречи, друзья, и да хранит вас Вечный Айю в битве!
Уф-ф…
Свалили. И сомлевшего сказителя унесли. Вместе с хайраджамбским, за которое даже – однако! – уплатили.
Хозяин смотрит на меня, как на икону. Он готов ковриком выстелиться под мои усталые ноги. Он готов нести меня в мою келью на плечах. Аккуратно обхожу его, опираясь на перила, бреду к себе. Лестница слегка поскрипывает.
Первый пролет. Второй. Третий.
– Сеньор лекарь?
Мужичок. Мужичонка даже, чистый метр с кепкой. Вместо кепки, правда, картузик на ушах болтается. Тот еще типчик, весь стертый какой-то, смазанный. Не могу понять, попадался ли он мне на улицах. То ли да, то ли нет. Точно, попадался! Или все-таки нет? Смотрит мимо меня, на лестницу.
– Ну? – На большее я уже не способен.
Губы мужичка не шевелятся; слова ползут словно сами по себе, и голос под стать облику, тусклый, неприятно липкий.
– Сеньор лекарь мог бы преуспеть в торговле. Он знает толк в редком товаре и умеет держать цену. Если сеньор лекарь не передумал, завтра в полдень его впустят туда, куда вчера не впустили, и будут ждать там, где не ждали вчера…
…Секунду-другую смотрю туда, где только что был мужичок.
Ладно.
Завтра так завтра.
Экка девятая,
повествующая о том, что с родней, даже предельно нудной, все-таки полезно встречаться хотя бы изредка, причем читать сию экку, имейте в виду, надлежит никак не перед следующей за нею главой, а исключительно после оной, поскольку иначе трудно что-либо понять, располагается же она именно здесь лишь потому, что для автора законы архитектоники превыше всего, иначе говоря – моя жопа, как хочу, так и верчу, а не нравится – не читай, хотя почему бы, собственно, и не прочесть, коль скоро книжка уже куплена…
Почему Вудри запретил жечь и грабить эту усадьбу, он и сам не знал. В неполных двух муу отсюда ординарцы уже истопили баню, приготовили ночлег и двух вроде бы девственниц. А ему захотелось заночевать именно здесь, а Степняк привык доверять своему чутью. И не зря: в подвалах нашлось самое настоящее буркарское.
