— А ты?
— Я за себя сам решу, а вот тебе рекомендую.
— Ты что, издеваешься? Я еле живой сюда доволокся, шучу из последних сил, чтобы всех подбодрить… Разве я не работал? Кто нашу уродку, когда она застряла, вытаскивал?
— Можно подумать, ты больше всех налегал.
Еж явно был не в настроении, и Куца спорить с ним не решился, он знал, что если дойдет до потасовки, то сегодня синяками и царапинами не отделаешься, слишком их бригадир зол, а в лежку лежать совсем не светит, и так живот от голода свело, сигаретой три дня не затягивался, не говоря уж о колесах или дозе. После того, как в становище Крутого крепыша окунули в костер, Куца попытался было захватить лидерство, но получил, несмотря на обожженную руку крепыша, жестокий отпор, а главное — его никто не поддержал, все встали на сторону Ежа.
— Понятно, — пробормотал блондин. — Кент за это время куда-нибудь утек, пока добудем себе свеженького работничка, придется повкалывать самим… То есть, мне со Старухой. Понятно. Только не сегодня, — зачастил он, — ей-богу, не могу. Упаду. Сил нет. Все мышцы болят… Еле дошел. Сам посуди…
— Заткнись, — оборвал Еж, прислушиваясь. — Кажись, кто-то пришел. Может, Крутой кого послал…
Снаружи донеслись крики Мани:
— Еж! Куца! Сюда! Где вы там?
Подростки, не спеша выбрались на солнце и через полминуты подошли к относительно ровной и чистой площадке, месту, где они обычно собирались играть в карты или просто валять дурака на свежем воздухе. На железном ящике в тени от кабины, расставив в изнеможении ноги, сидела Маня. На ее щеках даже в тени были заметны какие-то пятна. Дорогу к туманной стене она перенесла сносно, а вот назад, после того, как увязла в тенетах лжеоблака, едва доплелась, все время плакала по дороге и просила ее не бросать. В нескольких шагах от нее стоял Кент. Выглядел он комично и в то же время жалко: волосы потеряли всякое подобие прически, сбились в один колтун, глаза воспаленно блестели и, похоже, начали гноиться. Бомж грязной тряпкой прикрывал рот.
— Что принес? — без церемоний спросил Куца и на всякий покосился на Ежа, не слишком ли он поторопился, перехватывая инициативу у «бригадира». Крепыш никак не прореагировал, давая понять — можешь продолжать.
Бомж вытащил из-за пазухи высокую банку не то тушенки, не то других консервов — этикетка отсутствовала, извлек бумажный сверточек и на верхушку банки выложил шесть сигарет. Все это он протянул Куце.
— Мало, — сказал, ощерившись, блондин. — Мало. За несколько дней — мало.
Кент свободной рукой еще пошарил у себя за пазухой и извлек галстук. Изумрудно-зеленый галстук с вышитой золотистой пальмой, по которой карабкалась коричневая обезьянка. Вещь, похоже, была совсем новой, только немного измялась от неаккуратного обращения.
Глаза у Куца зловеще вспыхнули.
— Нам жрать надо, а ты дрянь всякую тащишь!
Тем не менее блондин кивнул Старухе, чтобы тот забрал приготовленную дань.
Бомж поежился под недобрыми взглядами, закашлялся, грязной тряпкой прикрыл рот. <…>игадира спросил Куца и на всякий покосился на Ежа, не слишком ли он поторопился, перехватывая инициативу у <…>оиться. <…>емя плакал.
— Болею. Кашель замучил.
— Давно пора тебя подлечить. — Куца дожидался, пока Старуха подальше унесет консервы и сигареты.
— Прошу тебя, не надо. Я… Я… еле хожу…
— Надо же, какое совпадение — я тоже. — Куца приблизился.
Бомж встал на колени.
— Я старался, ребята… Я… — он опять закашлялся.
— Будешь лучше стараться! — С этими словами блондин резко ударил ногой бомжа в грудь, в район солнечного сплетения. Кент отлетел на метр и повалился на бок, захрипел, но уже следующий удар настиг его и пришелся по голове. Из горла бомжа хлынула кровь, она сначала окрасила прилипшую к подбородку тряпку, а затем тонкой струйкой потекла на утрамбованный временем и ногами мусор, образовывая лужицу. Судороги прошли по жалкому телу давно опустившегося человека, голова дернулась, и он уставился стекленеющими глазами в голубое небо, солнечные лучи сушили не то гной, не то выступившие напоследок слезы.
— Нет, — взвизгнула Маня, — нет! Не надо! Зачем?!
Девица вскочила как ошпаренная, сделала несколько шагов в сторону входа в их бетонную хижину и начала с утробным охом оседать на землю.
Еж первым понял, в чем дело, велел щуплому пулей лететь за одеялом, а сам повернулся к блондину.
— Дурак ты, Куца! — сказал он стоящему в замешательстве над трупом подростку. — За этот галстук Крутой все долги нам спишет. Может, Кент галантерейный склад нашел? Козел ты после этого… — Еж плюнул в сторону Куцы.
— Все равно бы сдох. — Куца вытер тыльной стороной ладони не то пот, не то слезу.
Старуха притащил одеяло и вертел его в руках, не зная, что с ним делать. Маня стонала.
— Что уставился? Стели одеяло. Не видишь — рожает!..
* * *
Маня вынесла сверток с ребенком на солнышко, не такое жаркое, как всегда, видимо, из-за ветерка, гоняющего легкий сор маленькими вихрями. Редкие облака отдельными айсбергами бороздили иссиня-белое небо. Поблескивало стекло, посвистывали, радуясь ветерку, щелки и всевозможные трубочки, принадлежащие некогда холодильникам, моторам и еще бог знает чему, скрежетало железо, укрывавшее кого-то от дождя, а теперь зажатое бетонными плитами и раздробленными кирпичами рухнувших стен. По своим делам бегали крысы. Все как всегда, с коррективой на редкий здесь ветерок. Все как всегда.
— Какой славный денек, Котик.
Девица, а теперь мама, назвала мальчика Сережей, однако, с легкой руки Куцы к нему пристало не то имя, не то прозвище — Котик, первоначально Кот-подкидыш, а затем, в смягченном варианте, — Котик.
Мальчик оказался спокойным, сопел, гугукал, почти не плакал, как будто понимая, что мешать старшим здесь не положено, более того — опасно. Да и его мама стала стараться всем угодить, подать, принести, приласкать, случалось — отдать положенную ей сигарету, а то и колеса. Впрочем, от колес она, к удивлению всех, в последнее время отказывалась в пользу лишней доли пищи. Больше других оценил эти перемены Старуха, которому раньше доставались от Мани пинки и щипки, а на интимные посягательства — сплошные отказы. Юная женщина и сейчас норовила избежать сексуальных утех, ссылаясь на тяжелое послеродовое состояние, хотя Котику пошел уже седьмой месяц, но ласковое слово, участливое отношение действовали на Старуху магически, правда, иногда он вскидывался, в нем просыпалась какая-то дикая злоба, зато в другой раз он мог отдать последнее. Недавно приволок кусок пестрой плотной материи, наверняка отдал за нее что-то стоящее. Ежу Маня сразу после рождения сына заявила, что ребенок от него, она, дескать, все высчитала и мальчик точно от него, его сынок, и тот должен за него отвечать. Куца подсмеивался над этим и говорил: «Погодите — подрастет, посмотрим, на кого похож, может на Ежа, может, на Крутого, а может, на Старуху или меня… История умалчивает, кому давала Маня. Может — Кенту? Поживем — увидим». Еж зло усмехался в пробивающиеся усы: «Знал бы точно, что твой, Куца, в болоте бы утопил». «Какие сантименты», — кривлялся блондин, однако, не решался развивать эту тему, чувствовалось, что крепыш верит в свое отцовство и с этим приходилось считаться. Однажды Еж сказал: «Ребенок — обуза, самим иногда жрать нечего. С другой стороны — подрастет, мы из него такого разведчика сделаем, мечта, ведь он в любую щель пролезет. Складов все меньше, добираться до них все трудней, каждый подвал копать не будешь… Поняли? Выходит — от него может быть большая польза, а раз так, берем его на довольствие. Смотри, блондин, ты за него персонально отвечаешь, пылинки будешь сдувать, а то я тебя в такую щель самого засуну, никогда не выберешься». Куца ребенка и так не любил, а после предупреждения вообще возненавидел.
Маня положила малыша сначала в тенек, в специальный длинный деревянный ящик, интуитивно чувствуя, что ни железо, ни пластмасса для люльки не подходят, именно дерево — непрочное, но доброе, теплое своей особой теплотой. Вспомнила о покрывале, той самой цветастой тряпке, которую притащил Старуха, но оставлять на оставлять на улице Котю одного не решилась. Еще не изгладилось из памяти, что крысы сделали с мертвым Кентом. Слава богу, сама она его обглоданный скелет не видела, на следующий день ей было просто не до этого — и боль, и маленькое мявкающее существо рядом, — тогда показавшееся таким противным. Нет, она лишь вообразила то страшное зрелище, да еще Старуха рассказывал, что отдельные детали (нос, уши) стали пропадать еще днем.
— Котик, — нежно обратилась Маня к малышу, — я не представляла, каким ты будешь пухленьким, такие щечки, а глазки, маленькие пальчики… Настоящий кукленыш. У меня была такая кукла, голубоглазая, с длинными ресницами… — Мальчик смотрел на нее сияющими глазками. — Нет, ты лучше куклы. Я даже не думала, что ты будешь таким хорошеньким и будешь мне так нравиться. Ух, какая у тебя мама бяка, хотела выкинуть такого малыша… Фу. Вру. Подкормить и продать. Представь себе. А теперь я тебя никому не отдам. Так и знай. Ни за что. Не замерз?
