— Кто — мы?
— В «Горизонте».
Сева неопределенно повел плечами. Как он ни старался держаться, но было заметно, что исчезновение куклы-скелета выбило его из колеи.
— Никак. Мы открыли ящик Пандоры и выпустили в наш мир Бога.
— Создателя, — поправил я, припомнив объяснения Иванова.
— Нет, — покачал головой Сева. — Это когда Он вдохнул жизнь в органические сгустки первичного океана, тогда был Создателем. Войдя в наш мир, он стал Богом. Причем не Богом для всех вообще, а для каждого в отдельности. Плазмоидов у него на всех хватит, еще и останется. Сегодня заканчивается история человечества.
— Или начинается, — добавил я.
— Вряд ли, — не согласился Сева. — Самым страшным заклятием у древних египтян считалось пожелание жить в эпоху перемен. Но это были человеческие перемены, а теперь... Ты представляешь, что произойдет, когда каждый человек будет иметь своего Бога — Бога, выполняющего любые желания? Переворот в мировоззрении, ломка человеческих отношений, морали... Хаос... И даже если в конце концов наступит идиллический рай, то он будет продолжаться, пока объекту с нами интересно. А что произойдет, когда он потеряет к нам интерес? Сотрет с лика Земли?
Что будет, я тоже не представлял, но уж, конечно, не победное шествие по руинам земных городов бесконечных шеренг Буратино с бластерами наперевес. Почему-то верилось, что все будет хорошо. Как в красивой сказке со счастливым концом. Но как именно будет, я не желал думать, чтобы потом не разочаровываться.
— Меня интересует судьба человечества в той же степени, в которой человечество интересует моя судьба, — сказал я. — Сейчас я хочу знать только одно: как найти Оксану.
Сева посмотрел на меня с жалостью, как на юродивого, затем горько усмехнулся.
— Мир рушится, а тебе...
— Можно без патетики? — резко оборвал его я.
— А я не знаю, как по-другому сказать, — возразил он. — Ты знаешь? С другой стороны, может, ты и прав, и о крахе нашей цивилизации не стоит сожалеть... Что же касается твоей проблемы, то я не в силах помочь. Обратись к объекту.
— Один советует обратиться к объекту, другой... Это я сам давно понял. Как ты говоришь — у каждого будет личный Бог? Хорош у меня личный Бог, который не желает помогать! — Я потрогал висящую у ветрового стекла нитку. — Интересно, а как объект нас видел без стеклянных глаз?
— Да какая тебе разница, каким образом он нас видел? — кисло поморщился Сева. — Быть может, использовал атмосферные линзы. Давали мы ему такую информацию...
Я не поверил и хотел язвительно поинтересоваться, какую информацию они давали объекту, благодаря которой он теперь может говорить без использования динамика, но, вспомнив, как от порывов сквозняка колыхались шторы на лоджии, промолчал. Найдется у Севы и на этот случай отговорка. В конце концов звук — это всего лишь колебание воздуха.
Сева включил зажигание и тронул машину с места.
— Тебя куда подбросить? — спросил он. — С этой минуты я безработный, так что времени у меня много...
— К ближайшему банкомату. У меня денег совсем не осталось. Надеюсь, счет на карточке еще не аннулирован?
В этот раз Сева посмотрел на меня, как на идиота.
— Ты что, в самом деле ничего не понял? Кому завтра будут нужны деньги, если каждый, как ты, сможет проникать сквозь стены, в том числе и банковских хранилищ? Любой сможет беспрепятственно пройти хоть на ракетную базу, хоть в кабинет президента, узнать коды, открыть ядерный чемоданчик... Но, скорее всего, никто не будет проникать в банковские хранилища, так как объект объединит всех людей единым сознанием по своему образу и подобию, и это уже будет совсем иная цивилизация. Мы станем в его руках куклами, которыми ой будет управлять, дергая за ниточки. Это тебе понятно?
— Понятно, — кивнул я. — Вроде обещанной мне Ивановым психокоррекции. Но это будет завтра. А сегодня мне деньги могут понадобиться.
Сева запнулся, лицо его стало багровым, как перед апоплексическим ударом, и вдруг он неудержимо расхохотался. Хохотал долго, до икоты, пока я не постучал ему по спине. Это отрезвило его, он перевел дух, вытер слезящиеся глаза.
— Бери, — сказал он и открыл бардачок. — Бери все.
В бардачке лежала пачка сторублевок. Я взял ее, повертел в руках, вздохнул и сунул в карман. Десять тысяч рублей отнюдь не десять тысяч долларов, на шубу вряд ли хватит.
— Маловато будет...
— Шубы сейчас никто за наличные не покупает, — сказал Сева в сторону. — Предъявишь кассирше банковскую карточку.
Я исподлобья посмотрел на него. Подслушивал он наш разговор с Любашей и знал, зачем мне деньги. Вовсе не истерика у него была, когда хохотал.
— Только не надо меня дурачить, — неожиданно сказал Сева, — что тебя, кроме покупки шубы, ничего не интересует. Переигрываешь... Твой контракт с «Горизонтом» расторгнут, так как вчера ты был единственным, кто контактировал с объектом, а сегодня он начнет контактировать со всеми. Можешь со мной не темнить хотя бы напоследок? Не нужен ты «Горизонту», и я ему не нужен. Да и сам «Горизонт» уже никому не нужен.
В то, что «Горизонт» так легко оставил меня в покое, я не поверил и осторожно поинтересовался:
— А что думает по этому поводу Иванов?
— Иванов будет стоять на своем до конца. Сейчас он подключает к проблеме все силы Галактического Союза, но. вряд ли из этого что-то получится. Там тоже не знают, как разрешить кризис.
— А ты?
— А я выхожу из игры, — просто сказал Сева. — Я сломался.
— А я?
— А что ты? — Сева недоуменно посмотрел на меня, затем невесело хмыкнул. — Все еще не веришь, что освободился от давления «Горизонта»... Видел у Иванова в стаканчике алмазные линзы?
— Да.
— Так вот, ты теперь для Иванова такая же алмазная линза. Отработанная и бесполезная... — Сева тяжело вздохнул. — Езжай-ка ты покупать Любаше шубку. Если успеешь... Так куда тебя подбросить? К супермаркету?
— Нет, к Мирону. Художнику Савелию Миронову. Адрес знаешь?
— Знаю... Сам вербовал.
Всю дорогу до дома Мирона мы молчали. Каждый думал о своем, но, кажется, об одном и том же. Что будет завтра? Неизвестность и неопределенность пугает больше всего. Лишний раз я убедился, что о судьбах человечества хорошо рассуждать, лежа на диване, когда тебе лично ничто не угрожает. Но когда радикальные перемены в обществе затрагивают твое благополучие, то ни о чем другом, кроме собственной судьбы, не думаешь. Что будет со мной, с Любашей, с Оксаной? В своем мирке, если я и хотел перемен, то только к лучшему, и пусть тогда хоть весь мир рушится!
— Пока, — сказал я, вылезая из машины у подъезда дома Мирона.
Сева покачал головой.
— Прощай, — сказал он, захлопнул дверцу и так рванул машину с места, что из-под колес полетела снежная каша. На выезде со двора машину занесло, и она чудом избежала столкновения с деревом.
Я проводил Севу взглядом. «Выедет сейчас на трассу, — неожиданно понял я, — и будет гнать машину на максимальной скорости, пока не вылетит в кювет». Я понимал Севу. В его работе заключался смысл его жизни, это был его мир. Мир, который рухнул.
Мой мир еще держался, но ниточка, за которую его раскачивал кукловод, была чрезвычайно тонкой.
Что-то подозрительное почудилось мне в дереве, с которым чуть не столкнулась машина Севы. Я внимательно всмотрелся и увидел, что след от заноса такси обходит ствол со всех сторон. И тогда я утвердился в мысли, что Сева ни в коем случае не разобьется на трассе. Ни при каких обстоятельствах. То, что машина счастливо избежала столкновения с деревом, на самом деле было чудом. Чудом, которое в скором времени станет обыденностью. Столкновение вроде как произошло, но ствол дерева прошел сквозь багажник, как я сквозь стену. Было в этом чуде что-то такое, по сравнению с чем кардинальная ломка нашей цивилизации выглядела сущим пустяком. Никто никогда не погибнет, не умрет от болезни... И все-таки на душе кошки скребли. «Карфаген должен быть разрушен!» Никто не хочет жить в эпоху перемен.
