Лотерея - Прист Кристофер

Но я ведь тоже успел уже выздороветь, а так как внешне это никак не проявлялось, мне нужно было ей об этом рассказать.

– Грация, – сказал я в конце концов, – теперь я стал сильнее. Ты, конечно, подумаешь, что я просто треплю языком, но это действительно так. Именно поэтому я и должен был уехать.

Все это время Грация внимательно рассматривала свежепропылесосенный ковер.

– Говори, – сказала она, вскинув на меня глаза. – Я тебя слушаю.

– Я думал, что ты это сделала из ненависти ко мне.

– Нет, из страха перед тобой.

– Пусть даже так. Ты сделала это из-за меня, из-за того, чем мы стали друг для друга. Теперь я это понимаю… но тут есть и нечто другое. Ты читала мою рукопись.

– Твою что?

– Мою рукопись. Я написал свою автобиографию, и тогда она лежала здесь. На этой кровати, когда я тебя нашел. Было понятно, что ты ее читала, и я знаю, что она могла тебя расстроить.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – сказала Грация.

– Как это? Ты же должна это помнить! – Я огляделся по сторонам, впервые осознав, что не знаю, где теперь моя рукопись. Во мне шевельнулась тревога: а что, если Грация ее уничтожила или попросту выбросила? – Это пачка бумаги, лежавшая раньше в моем саквояже. Где она теперь?

– Я перенесла все твое хозяйство в другую комнату. Нужно было здесь хоть немного прибраться.

Я встал и почти бегом направился в гостиную. На той же полке, что и стереопроигрыватель, рядом с пластинками – мои стояли отдельно – лежала небольшая стопка моих книг. В самом ее низу находилась моя рукопись, крест-накрест стянутая резинками. Я сдернул резинки и перелистнул несколько страниц; слава богу, все было на месте. Некоторые страницы лежат не по порядку, но это ерунда. Успокоенный, я вернулся в спальню, где Грация успела закурить новую сигарету.

– Вот она, – сказал я, демонстрируя ей рукопись. – Ведь ты же ее читала, ну, в тот день?

Грация прищурилась, и явно не для того, чтобы получше видеть.

– Я хочу спросить тебя насчет этих…

– Позволь, я тебе объясню, – заторопился я. – Я придаю ей большое значение. Я написал ее в Херефордшире до того, как переехал к тебе. Я уверен, что именно она была причиной наших трений. Ты думала, что я встречаюсь с другой женщиной, а в действительности я просто обдумывал написанное. С ее помощью я хотел найти себя. Но у нее нет конца. Когда ты попала в больницу и было точно известно, что за тобою присмотрят, я уехал, чтобы попытаться ее закончить.

Грация молчала и только внимательно меня разглядывала.

– Да ты не молчи, скажи хоть что-нибудь.

– А о чем она, эта рукопись?

– Но ты же ее читала! Если не всю, то хотя бы отчасти.

– Я только взглянула, но ничего там не читала.

Я машинально подровнял свою рукопись и положил ее на стол. Скитаясь по островам, я даже ни разу о ней и не вспомнил. Ну почему так трудно говорить правду?

– Я хочу, – сказал я, – чтобы ты ее прочитала. Нужно, чтобы ты смогла понять.

Грация молчала и разглядывала пепельницу.

– Ты хочешь есть? – спросила она в конце концов.

– Не уходи от разговора.

– Знаешь, давай обсудим все это потом. Я проголодалась, а ты вообще выглядишь так, словно месяц не ел.

– А может, – сказал я, – все-таки сперва договорим? Это очень важно.

– Нет, я пойду что-нибудь приготовлю. И почему бы тебе не помыться? Твоя одежда вся здесь.

– Хорошо, – согласился я.

Ванная оказалась безупречно чистой и прибранной. В ней не было всегдашних гор грязной одежды, пустых тюбиков от зубной пасты и упаковок от туалетной бумаги. Когда я спустил в уборной, унитаз наполнился искрящейся голубой водой. Я быстро помылся, слыша все время за стенкой, как ходит и что-то стряпает Грация. Потом я побрился и надел все чистое. Встав на весы, я обнаружил, что сильно похудел.

Ели мы в гостиной за обеденным столом. Грация приготовила что-то совсем простое из риса и овощей, но это была лучшая пища из всего, что перепадало мне за многие дни. Я удивлялся, как же удалось мне выжить, где я спал все это время, что я ел? И вообще, где я был?

Грация ела неторопливо, однако в отличие от прежних времен ничего на тарелке не оставила. Она стала какой-то другой, почти мне незнакомой, и в процессе того же преображения стала легко узнаваемой. Это была та Грация, какой я всегда хотел ее видеть: освободившаяся от неврозов, хотя бы внешне, Грация, свободная от мрачных мыслей и внутренних напряжений, свободная от вечного беспокойства, результатом которого была ее взбалмошность. На место взбалмошности пришла незнакомая мне решительность. Грация делала огромные усилия, стараясь держать себя в руках; это вызывало у меня восхищение и самые теплые по отношению к ней чувства.

После еды меня объяла блаженная удовлетворенность. Давно забытые ощущения чистого тела и чистой одежды, уюта и полного желудка заставляли меня поверить, что я вышел из длинного мрачного туннеля неопределенности и мы сможем начать все сначала.

Думать так после Каслтона было преждевременно для нас обоих.

Грация сварила кофе, мы взяли керамические кружки и перешли в спальню. Там мы чувствовали себя как-то непринужденнее. Снаружи звучно захлопнулась дверца какой-то машины, время от времени доносились шаги проходящих мимо окна людей. Мы сели на кровать; Грация сидела лицом ко мне, скрестив под собой ноги. Наши кофейные кружки стояли на полу, пепельница – между нами. Грация затихла.

– О чем ты думаешь? – спросил я ее.

– О нас. Ты совсем сбил меня с толку.

– Почему?

– Я не ожидала, что ты вернешься. Во всяком случае, так скоро.

– Но почему это сбило тебя с толку?

– Потому что ты изменился, и я не понимаю, в какую именно сторону. Ты говоришь, что ты стал лучше и что теперь все будет в порядке. Но мы оба сто раз это говорили, и оба сто раз это слышали.

– Так ты мне не веришь?

– Я верю, что ты сам в это веришь… конечно же, верю. Но я все еще боюсь тебя, боюсь того, что ты можешь со мной сделать.

Я осторожно, едва прикасаясь, поглаживал ее по руке, это был первый интимный контакт между нами, и она не отдернулась.

– Грация, – сказал я, – я тебя люблю. Ты можешь мне поверить?

– Попытаюсь. – Но она не смотрела мне в глаза.

– Все, что я сделал за последние месяцы, было из-за тебя. Это отдалило меня от тебя, но я видел свою неправоту.

– О чем ты говоришь?

– О том, что я написал в своей рукописи, и о том, к чему это меня привело.

– Питер, я не хочу об этом говорить.

Теперь она смотрела на меня, но я снова заметил в ее глазах этот странный прищур.

– Но ты же обещала поговорить.

Я встал с кровати, пересек комнату, взял свою рукопись и вернулся на прежнее место. На этот раз Грация отдернула руку.

– Я хочу, – сказал я, – чтобы ты кое-что отсюда почитала. Хочу объяснить, что это значит.

Говоря, я перелистывал рукопись, высматривая страницы, лежащие не по порядку. Их было немного и все больше в начале. На многих страницах чернели капельки крови, по левому краю тянулось широкое коричневое пятно. Перелистывая рукопись, я раз за разом натыкался на имя Сери. Рано или поздно мне нужно будет объяснить, кто такая Сери, чем она стала для меня, как я теперь ее понимаю. И все остальное: состояние моих мыслей, представленное рукописью, острова, уходы от мира, сложные отношения с Фелисити. А еще высшие правды, заложенные в повествование, – определение меня через него, то, как оно сделало меня статичным и углубленным в себя, эмоционально закаменелым.

Нужно ввести в этот круг Грацию, чтобы я наконец-то смог из него вырваться.

– Питер, ты меня этим пугаешь.

Она взяла сигарету и закурила; рядовой, повседневный поступок, но на этот раз в нем чувствовалось ее прежнее напряжение. Брошенная в пепельницу спичка продолжала гореть.

– Чем этим? – спросил я.

– Ты снова меня взвинчиваешь. Не надо. Пожалуйста.

– А в чем дело?

– Убери эти бумаги. Я этого просто не выдержу!