– Каждую десятую овцу?!
– Кажную седьмую.
– Отчего ж седьмую, если положено десятую?
– Ну да – а при старых господах кажную шестую сдавали. Так что…
Нет, это уже не крестьянская основательность. Это, как любит говорить в подпитии один мой друг, идиотизм деревенской жизни в полном объеме. Но, по крайней мере, убаюкивает на раз, лучше всякого снотворного. Лень даже протянуть руку, выключить; я растекся в кресле, блаженствую.
– М-да… Но уж это-то точно все?
– Эге. Разве только малость еще. Дважды на год долю мяса, и яйца, и кур полдюжины, и питейный мед… И еще двенадцать сажен дров, и три бочки угля в кузню. И еще сена – воз с каламма. И десять пуков соломы. И фунт льняной пряжи, и два фунта хмеля, и фунт воска, и еще пук конопли…
– И конопли? Охти, беда…
– Чего разохалась, дура? А при старых господах всего этого дела еще на добрую треть поболе, и податные сборы, сама знаешь, похлеще были…
– Ах, так с тебя еще и монета положена?
– А как же, чем мы хуже других… Поземельная, подворовая. И подушная, и тягловая. И шесть «крестов» за каждого батрака… И еще подарочные, и на капеллана, на стражу, на повара, и еще сбор в пользу часовни…
– Сколько ж это всего денег выйдет?
– Без трех «крестов» дюжина сребреников на круг, – едва ли не с гордостью.
– Это ж пять быков купить можно! – потрясенно.
– Ну да-а…
– И все это вместе, ты говоришь, все ж таки… ничего?
– М-м…при старых господах хуже было. К тому ж еще и землицы прирезать дозволили. Которая нынче ничейная. Сколько можешь вспахать, столько и бери…
Журчит ручеек, журчит, убаюкивает.
Нет. Вот спать не надо.
Не надо спать.
С усилием открываю глаза.
…Дурацкий был сон. Но, будем надеяться, вещий. Поскорее бы и впрямь оказаться в модуле, наслаждаться чайком, ожидая старта, и вполуха слушать нудные записи разведтехники. Руку могу дать на отсечение, что окажутся они примерно такими же, как пригрезившаяся мне беседа; мне ли не знать…
Кресло подо мною не хуже, чем в модуле; рядом – столик, на столике – фрукты, прохладительные напитки и легкая закуска. Площадь отсюда, со второго этажа, видна, что называется, как на ладони: вот мастер Шурцу, прислонив топор к плахе, кланяется Императору, посылает воздушный поцелуй ликующей толпе и, осыпаемый цветами, идет вниз по ступеням с видом человека, хорошо и полезно поработавшего. А некто в маске, доселе скромненько державшийся поодаль, делает первый шаг к жаровне – и площадь жадно затихает.
Ересиарха, оказывается, уже исполнили.
Ну и ладно. Я мало что потерял, проспав сей судьбоносный миг.
Там, внизу, не протолкнуться. Там жарко и воняет. Но меня, почетного гостя мэрии, эти мелочи жизни никак не касаются. Мне абонировано персональное окно, так что спектакль можно смотреть со всеми удобствами, не упуская ни единой детали.
Было бы желание.
А у меня его нет. Свой гонорар я получу позже. Когда бренные останки «Айвенго» повезут к Варьиным болотам, на углу Дегтярной и Виллибхиттура Блестящего, аккурат напротив каретного двора, у повозки полетит задняя ось. И пока мастер с подручными будут восстанавливать статус-кво, а меньше четверти часа на это у них никак не уйдет, ни возница, ни стражники не заметят человека в пестром картузе. Такой уж это волшебный картуз, что я смогу подойти к телеге и делать все, что душе угодно.
Будь моя воля, я бы посидел дома. Но деваться некуда: пригласительный билет подписан лично господином мэром. Негоже обижать хорошего человека…
Бом! – просыпается ратушный колокол.
Бом-м! – отзывается его близнец с храмовой звонницы.
Бом-м-м! Бом-м-м! – разливается отклик с башен Священного Холма.
Хрусткая дробь барабанов забивает плавные отзвуки меди, человек в алом колпаке клещами вынимает из жаровни длинные, раскаленные добела иглы, и площадь напрягается, не шевелясь и почти не дыша.
Всем интересно: как умирают демоны?
Только мне совсем не интересно. И я знаю доподлинно: умудренная имперская стража тоже сумела одолеть нездоровое любопытство. Никто не рискнул снять с «Айвенго» доспехи. Даже в щелочку лишний раз не заглядывали, пока монстр в подвале, как простой смертный, сидел. Великая сила – суеверия…
Подливаю в бокал лимонаду. Пью. Звонкая свежесть тешит небо. А человек в алом колпаке уже подходит к киберу и, миг-другой помедлив, втыкает в щели забрала рдеющие стальные острия.
И в небо над площадью ввинчивается жуткий, выматывающий душу вопль.
Кричит «Айвенго»…
Вопль вибрирует, переходит то в визг, то в утробный вой, фигура в доспехах судорожно дергается, пытаясь вырваться из паутины цепей и просмоленных канатов, а из-под забрала двумя струйками сочится кровь – нормальная, вполне человеческая кровь, едва заметная, но все-таки более темная, чем багряные латы…
А потом занимаются вязанки хвороста, с треском вспыхивают поленца «ведьминой березы», языки огня иссиня-белыми змеями обвивают доспехи от наколенников до навершия шлема – и почти сразу латы вздуваются пузырями; темнея на глазах, багряный суперпласт плывет бесформенными потеками, наливается пурпуром, затем чернью, и вдруг совершенно неожиданно сквозь тяжкий удушливый дым прорывается, щекоча ноздри, омерзительно душистый аромат жарящегося мяса…
Выйдя на вовсе уж непереносимую ноту, вой обрывается.
Сгусток боли на мгновение обвисает.
И кричит снова…
Бом-м-м-м-м!!! – ревет колокол.
Больно!
…Я, оказывается, подскочил и, понятное дело, въехал коленом в накопитель. А он твердый, зараза. Модуль войлоком изнутри не обит, сумасшедших сюда не пускают.
Да? А я кто?! Откуда крик – или это я сам ору?
Сам.
Полное ощущение, что рука, как тогда, липкая от крови и лимонада. Но никакого лимонада нет. И крови тоже. Ладонь давно поджила, царапинки почти не видны.
Ф-фу…
Всего лишь сон. Опять этот сон. С мельчайшими подробностями.
Вязкий сон, липкий. Даже сейчас не хочет уходить, не дает проснуться до конца.
Я протираю глаза.
В лицо мне веет прохладой, солнце касается крыш, площадь под окном пуста.
Нелепый пестрый картуз сиротливо лежит на подоконнике. И пусть…
Иду по пыльной брусчатке к оцеплению. Потряхиваю кошелем. В ответ слышу, что сержант Кьяпу не какой-то там, а при исполнении и вот ка-ак заедет мне сейчас по хребту, так мало не покажется. Звучит грозно, но не очень уверенно, а минуту спустя, обретя два сребреника, кряжистый красноносый дядька, заботливо придерживая под локоток («Эк тебя, барин, колбасит…»), возводит меня на эшафот.
Там прибрано. Правда, кровь с плахи смыта кое-как; крупные сине-зеленые мухи жируют на срезе колоды; крылышки нежно вибрируют, усики шевелятся, лапки вязнут; изредка они взлетают, басовито гудя, но тотчас возвращаются к пиру.
Опираясь на мощную длань сержанта Кьяпу, вплотную подхожу к столбу.
Страшная штука – «ведьмина береза». Даже для суперпласта.
Громадная бурая груша висит передо мной на закопченных цепях, а сверху, в узкой ее части, сквозь бесформенную дыру, бывшую некогда забралом, скалятся из черной гари белые-пребелые зубы…
…И назойливо жужжат голоса с дисплея.
– Успеть бы в Худобища до вечера…
– Успеем, почтенный мэтр.
– Вот и славно. Очень уж домой хочется. Устал от грязи….
Другой ракурс, вид чуть сверху, подвижная камера все время панорамит вкруговую; наверняка работало чудо техники серии «комар» или «птенец»…
Удобно умостившись в двуколке, некто по-домашнему полненький, круглолицый и добродушный, запахнув алую мантию, непринужденно беседует с всадником, укутанным в длинный синий плащ. Еще двое синих трусят поодаль.
Голосок толстячка ласково-маслянист, под стать облику.
– Прекрасно вас понимаю, мэтр. А что поделаешь? – Всадник очень вежлив, но не подобострастен.
