Вот если они будут такие вещи злонамеренно распространять что ни день — будет плохо. А уж если начнут ночной порой разбрасывать
подметные листки — совсем уж скверно придется, все быстренько увидят Бродильню изнутри...
Однако — в чем четверо опять-таки поклялись святым словом — у них и в мыслях нет заниматься этими вещами. Ни словечка из дома не вылетит, все четверо знают друг друга с мальчишеских лет — та же самая ватажка, пусть и не называется так у дворян. К Тарику они присмотрелись, уверены, что парнишка он правильный и надежный и доносить никуда не побежит (что Тарику было приятственно слышать, хоть он еще и не отошел от душевного раздрая).
Налили полчарочки отличного боромельского вина (в доме худога Гаспера не пивали ни ондулята 110, ни пивасера 111), долго успокаивали — и успокоили. На следующих посиделках он уже без страхов и
трепета душевного наслушался не менее интересного и, что скрывать, чуточку ошеломительного — но и этому теперь верил...
Выходило, что единогласное решение эльтинга стало единогласным оттого, что Главный министр герцог Таланко (главный кукловод всего предприятия, сказал студиозус Балле) призвал в столицу четыре гвардейских полка — два конных и два пеших, — провел какие-то переговоры и с Дворянским Собранием, и с Цеховым, а потом вокруг Дворца Саламандр, где по старинной традиции собирался эльтинг, разгуливали в превеликом множестве гвардейские офицеры и крепко вооруженные (кроме шпаг, охотничьи и внушительные кинжалы и пистолеты за поясом) дворяне с черно-желтыми бантами на шляпах — то есть геральдических цветов герцога. И Цеховое Ополчение по какому-то совпадению было собрано в неурочное время, расхаживало поодаль от Дворца Саламандр с пиками и галабардами, в шлемах и кирасах — словно ждали вражеского нашествия и осады столицы (чего не случалось лет двести). А на реке появились военные пироскафы с открытыми пушечными портами и толпившейся на палубах морской пехотой. В течение следующей недели по обвинению в самых страшных государственных преступлениях и заговорах лишились голов семнадцать сановников из старых родов — все до одного враги и просто недоброжелатели герцога при дворе, и шестеро из них заправляли важными министерствами и генеральскими постами; на этих постах их сменили люди, прекрасно известные как симпатизанты герцога.
Было что-то еще, некий рубеж, достигнув которого вольные разговоры обрывались — и сами студиозусы, равно как и худог Гаспер, умолкали, значительно переглядываясь, словно бы даже с некоторым страхом. Конечно,Тарик и не пытался их расспрашивать о том, что они недоговаривают и скрывают — был нешуточно горд и тем, что допущен к их разговорам почти как равный, — и дал святое слово ни одной живой душе за пределами домика не разглашать ни словечком ничего, что там услышал.
Мимо него события годичной давности тоже не прошли, как и мимо всей улицы. Папаня с молодых лет — ратник Цехового Ополчения. И аккурат перед заседанием эльтинга пришел на обед в неурочное время и хмуро сообщил мамане: по приказу Цехового Собрания все мастерские и лавки закрыты, Ополчению объявлен общий сбор в самое что ни на есть неурочное время, и пусть маманя ни о чем не спрашивает: он и сам ничегошеньки не знает, велено так — и весь сказ. Вынес из чулана доспех, кирасу и шлем почистил, галабарду навострил — и три дня уходил доспешным раненько утром, а возвращался затемно, отвечая мамане скупо: «Велели, вот и ходим...» И один из конных гвардейских полков, Хусары Красного Вепря, был согласно какому-то старинному, давным-давно не применявшемуся регламенту размещен по домам на их улице, на Аксамитной и трех других — как и со всей Зеленой Околицей обстояло: повсюду разместились солдаты, где по двое-трое, а где и полдюжины. Согласно тому же регламенту, кормить их (и кормить как следует!) надлежало хозяевам.
Им еще повезло: у них разместился один-единственный хусар, не рядовой, а целый фальфабель (к тому времени Тарик хорошо разбирался в военных чинах — брат подробно рассказывал). И от знающих людей Тарик слышал, и в голых книжках о военных приключениях читал, что от постоя солдат и в той стране, к войску которой они принадлежат, хозяевам причиняется нешуточное беспокойство. Солдат — человек балованный, озорной и перед «портошниками», как называют людей невоенных (речь, понятно, идет об одних простолюдинах), смущаться и вести себя чинноблагородно не привык. Отчего и происходят разные беспокойства...
Но им, как только что говорилось, везло. Фальфабель — самый высший солдатский чин, помощник даже не лейтенанта — ротного капитануша, а потому держится с изрядным достоинством. В погреб к хозяевам за всякими вкусностями не лазает (а рядовые, отплевывались потом одноулочники, напропалую лазали), жену и дочек хозяина при нем по попке не хлопает (а рядовые — запросто), ничего из домашних вещей не крадет украдкой (чем печально знамениты рядовые). Любит напомнить, что он «почти что офицер» (правда, брат в первую же побывку рассказал: если фальфабель не
из дворян, каких не так уж мало, — офицером в жизни не станет). И фальфабель Бардош, как вскоре выяснилось, был не из дворян, а из плотницких Подмастерьев. Да вдобавок сыграло и то, что маманя сразу сказала: ее старший служит как раз в хусарах, правда, не гвардейских. И выяснилось, что и его полк, и полк фальфабеля участвовали в Заречной войне с королевством Коламер. Тут уж фальфабель исполнился некоторого дружелюбия.
Но свое беспокойство от него было. Его конь, за неимением места в конюшне, жил во дворе — и ощипал там до голых веток все кусты, вытоптал клумбы, безуспешно лез в огород, а всякий вечер стучал задними копытами в дверь их конюшенки, норовя подраться с Серком. Что еще хуже, фальфабель, усатый верзила добрых трех локтей 112 росту, ровесник папани, начал с первого же дня к мамане самым нахальным образом приставать. Рук, правда, не распускал, но словесно вязался неустанно и вовсе не политесно. Печалька в том, что сам он возвращался довольно рано, а Ополчение распускали по домам только с темнотой. В первый же вечер, придя со схода ватажки, Тарик услышал, как в кухне фальфабель расписывал прелести готовившей ужин мамани словечками, которые уже не заставили Тарика краснеть, но в политесных никак не числились. Послышалась даже короткая возня, и маманя сердито воскликнула:
— Будешь лапы распускать — поцарапаю так, как три котофея не покорябают!
— Суровая ты баба, Илеана, хоть и красивущая, — как ни в чем не бывало хохотнул фальфабель. — Неужели
