Мне снятся удивительные люди, которых я знала, и полки с бабочками и костями. Но чаще всего я вижу во сне необыкновенный ночной цветок, который мне однажды посчастливилось видеть распустившимся. Он живой, в нем бьется сердце и течет кровь, он живет интенсивной и очень красивой жизнью, но всего лишь несколько мгновений. Да и о нас, я думаю, можно сказать то же самое. Жизнь есть жизнь, длится ли она одну ночь или сотню лет.
Мы жили среди необыкновенных людей и вещей, но главное, в необыкновенное время. Возможно, люди будут помнить героев и злодеев, живших в одно время с нами, а может, забудут их. Но всё, что делали самые смелые из нас, и всё, что они собой представляли, остается с нами. Был один год, когда всё переменилось, когда в мире что-то сдвинулось и появилось нечто новое. Мы надеялись, что больше не будет жестокости и несправедливости.
Я очень рада, что дневник Профессора сгорел при пожаре. Я часто смотрю на ночное небо и воображаю, что каждая искорка, которая взлетала вверх, пока горела бумага, стала новой звездой. Мне кажется, что ночи теперь светлее и небо озарено божественным светом. Я знаю, что он сделал с тобой. Больше я никогда не упомяну об этом, потому что даже трудно себе представить, что человек может быть таким жестоким и иметь такие низменные намерения. Все это случилось в жестокое время, когда мы еще не знали, что возможна лучшая жизнь. Ты была еще совсем молодой, когда встретила его, а у него были черты, способные заставить человека добиваться его расположения любой ценой. Я понимаю это лучше, чем кто-либо. Возможно, это был самый главный его трюк – существовать в двух ипостасях одновременно: как жестокий тиран, предающий своих близких, и как человек, открывающий перед тобой совсем иной мир, мир чудес и книг. Несомненно, профессор Сарди очаровал тебя, заставил тебя поверить в него – не зря же он был магом. Тебя подкупила его способность ухаживать за женщиной с необыкновенным блеском. Когда звезда старается тебя привлечь, трудно ей не поддаться.
Но я не могу представить себе момент, когда ты пришла однажды домой поздно, задержавшись по какой-то банальной причине, а он ждал тебя, приготовив сосуд с кислотой. Я не могу вообразить, что он мог тебе говорить и что ты ему отвечала. Он решил проучить тебя за проступок, который ты не совершала. Он был ревнив и хотел единолично владеть тобой, но ты никогда его не любила, – я это понимаю. И понимаю также, почему ты осталась. Ты решила, что в будущее надо верить и что ты будешь заботиться обо мне и научишь меня понимать мир. Ты была хорошим учителем. Ты научила меня консервировать груши, выращивать овощи и любить. Ни к чему вспоминать всё, что Профессор делал со мной, достаточно сказать, что какое-то время я была в его власти и, казалось, не могла восстать против него. Но пришел день, когда я смогла это сделать. Возможно, я готовилась к этому всю жизнь. В наше время нетрудно заставить женщину чувствовать себя существом второго сорта, убедить ее сидеть тихо, не возражать мужчине и держать свои мысли при себе. Но отец сделал одну ошибку. Раньше я думала, что его ошибкой было то, что он научил меня плавать, и мои достижения в плавании придали мне сил ему противостоять. Но я ошибалась, я смогла порвать с ним по другой причине. Его ошибкой была ты. Нельзя было оставлять нас вместе. Ему следовало прогнать тебя прежде, чем я научилась ходить, говорить, думать. Мне дорог каждый день, проведенный вместе с тобой. Ты научила меня видеть, кто я такая.
Я жила среди чудес, но самым большим чудом было то, что ты осталась ради меня. Без тебя я бы утонула. Мне кажется, ты всегда знала об этом. Теперь я понимаю, что есть тысяча способов утонуть и тысяча способов спасти человека. Я так и не поблагодарила тебя толком за то, что ты спасла меня. Из профессорского дневника я узнала, что ты пришла к нему просить работу на следующий день после того, как он нашел меня во дворе. Не знаю, было ли это случайностью или хорошо продуманным планом, теперь это не имеет значения. И тем более неважно, кто положил меня тогда под крыльцо, сделала ли это ты, потому что не могла позаботиться обо мне, или какая-то другая женщина, которую я никогда не встречу в этой жизни. Я помню, как отец выгнал тебя, и ты стояла за дверью кухни. Сразу после этого он запер меня в подвале, но в тот момент я видела тебя, и ты видела меня. Я навсегда запомню тебя такой, какой ты была тогда, потому что ни один твой образ не сравнится с этим. Я думаю, наши души тогда соприкоснулись.
Среди углей, оставшихся от музея, я нашла почти целиком сгоревшее письмо, которое мистер Моррис написал мне по твоей просьбе от твоего имени. Ты не умела излагать свои мысли на бумаге. Ты хотела отдать мне это письмо когда-нибудь, но так и не успела этого сделать – наш мир рухнул. Я совсем не умела писать, но теперь научилась, и это дается мне на удивление легко. Умеющий читать научится и писать, а читала я всегда много. Если я могу за что-то благодарить отца, так за это. Трудно было разобрать несколько слов, оставшихся на обгорелой бумаге письма, но все же мне показалось, что слово «дочь» там есть. Не знаю, правда это или нет, но оно у меня перед глазами. И я слышу, как ты его произносишь.
Я мысленно возвела стеклянную преграду между жизнью в Бруклине и моей нынешней, и это позволяет мне жить дальше. Благодаря этому прошлое не может испортить мне жизнь и утопить меня. Однако то, что осталось за стеклом, по-прежнему принадлежит мне. Всё остается со мной: дрозды, запертые двери, мистер Моррис в нашем дворе, грушевое дерево, женщина, облепленная пчелами, и ты. Ты в первую очередь. Мы живем в небольшой деревушке. Ее жители знают, как нас зовут и чем мы занимаемся, а мы знаем все о них. Здесь есть рынок и молочная ферма, а у нас большой сад с огородом, где мы выращиваем фасоль и кабачки. Я завела двух овечек, Матильду и Мэри, – забавные существа, ходят за мной, как привязанные, когда я вожусь по хозяйству.
По вечерам я пряду и часто крашу пряжу корнем марены, которым ты всегда лечила меня. Я продаю свою красную пряжу и имею неплохую выручку. Я даже приобрела известность как продавец пряжи – люди говорят, что она у меня цвета роз. У меня открылась также способность к вязанию. Мои руки, которые я так долго прятала, оказались более проворными, чем у большинства других. Перчаток я теперь никогда не надеваю, даже в зимние холода предпочитаю, чтобы руки были свободными. Мои свитера и шарфы продаются на Манхэттене, в магазинах на Пятой авеню. Муж время от времени возит мою продукцию в город, и по вечерам я жду его на перекрестке дорог, где растет большой вяз. Говорят, что это одно из самых старых деревьев в Нью-Йорке. Индейцы ленапе собирались под этим деревом с наступлением темноты и забирались на него, чтобы быть как можно ближе к Млечному Пути и к тем, кого они любили и потеряли. А иногда ветви дерева бывают усеяны десятками скворцов. Когда я вижу их, то вспоминаю нашего возницу, который был не в ладах с законом, но теперь уехал воевать в Европу и, говорят, сражается геройски. Люди не перестают меня удивлять как своей жестокостью, так и добротой. Я стою на перекрестке, пока темнота не начинает просачиваться сквозь листву. Муж часто привозит из города самые неожиданные вещи: подарок из шляпного магазина на Тридцать третьей улице, где ты купила свою зеленую шляпу, альбом собственных фотографий, очень красиво изданный, свадебный подарок от отца Эдди – старое потрепанное лоскутное одеяло, которое сохранило запах травы. Но больше всего он удивил меня, когда прибыл из города с двумя стрижеными черными собаками очень надменного вида, которые теперь обожают валяться в грязи и носиться по лугам вместе с Митсом.
Когда я встречаю мужа под деревом, то всегда прошу идти домой как можно медленнее – так день становится чуточку длиннее.
Я всегда хотела жить, как обыкновенный человек, и теперь живу именно так. Когда я плаваю в реке, меня подгоняет мысль о доме с окнами на запад и восток и собаками на крыльце, о муже за работой, который запечатлевает красоту деревьев в лесу, чтобы люди о них не забывали. У меня хранится твоя фотография – снимок, который он сделал у нас в огороде. Это единственное, что у меня осталось от старой жизни.
Я молюсь о том, чтобы мы с тобой как-нибудь встретились, и я поблагодарила бы тебя как следует. Более верных и надежных друзей, чем ты, не бывает. Надеюсь, ты знаешь, что я всегда была преданна тебе и остаюсь такой же преданной. Я не знаю – и, возможно, не узнаю никогда – твоя ли я дочь, но лучшего воспитателя, чем ты, и пожелать нельзя, так что я буду считать тебя матерью. Благодаря тебе я знаю, что любовь всегда не такая, какую мы ожидаем, но это главное, что нам необходимо в жизни. Спасибо тебе за это и еще за тысячу вещей.
БЫВАЮТ ГОДЫ, когда кажется, что вся жизнь коренным образом меняется. Таким годом был 1911-й. Я пыталась правдиво изобразить Нью-Йорк той поры. Хотя я выросла на Лонг-Айленде, в детстве я много времени проводила также в Бруклине и Челси, да и впоследствии бывала в Челси наездами. Мне приходилось жить и во многих других местах, но я всегда знала, что Нью-Йорк – одно из чудес света. Я посвятила эту книгу двум своим дедушкам, Майклу Хоффману и Хаиму Клерфельду. Первый начал трудовую жизнь в двенадцать лет в пекарне, затем стал одним из первых электриков в Бруклине, а в годы Великой депрессии и после нее помогал налаживать жизнь современного Челси. Второй занимался политикой, был членом Международного союза рабочих производства женской одежды и Рабочего союза и боролся за права рабочих. Он публиковал статьи в газете «Форвард», в которых писал о рабочем движении и о своем детстве в Польше. Как и у героя моей книги Эдди, политическое сознание моего дедушки пробудилось в тот день, когда он увидел детей владельца фабрики, на которой работал в свои восемь лет по двенадцать часов в день. Правда, в его случае дети не играли в карты, а плавали в озере.
