— А ежели кто сказывать учнет, мне, аки дурню, молчати, глядючи на него? — несколько обиженно огрызнулся он.
Видно, повторить не получилось, а проигрывать Дмитрий, насколько я успел его узнать, не просто не любил — терпеть не мог.
Я вспомнил нашего университетского профессора по общей истории, который всегда требовал от студентов собственного понимания изучаемого, и процитировал его любимое выражение:
— Magis magnos clericos non sunt magis magnos sapientes.
Царевич нахмурился, припоминая. Потом, просветлев лицом — как видно, перевел, постарался показать товар лицом и сделать это как бы между прочим.
— Стало быть, сказываешь, будто начетничество не заменяет ума, князь? — задумчиво протянул он.
— Стало быть, именно так, — согласился я. — Мы ведь с тобой vitae, non scholae discimus [89].
На этот раз вспомнить перевод последней фразы ему, кажется, не удалось. Но он не растерялся, сработав по наитию.
— То все так, князь, и древние верно сказывали, однако ж я жажду знаний и не желаю сидеть на престоле подобно иным прочим, кои вовсе не разумеют грамоте.
Ага, кажется, это намек на нынешнего царя. Между прочим, совершенно несправедливый. Уж кто-кто, а я это точно знаю.
Другое дело, что человек предпочитает не только диктовать собственные указы, но и не считает нужным подписывать их. Зато он всегда, насколько я успел заметить, внимательно читает окончательный вариант написанного от его имени документа.
Да и во время бесед со мной он не раз что-то помечал на листах — сам видел.
Впрочем, коль ему легче от того, что Борис Федорович неуч, то и пускай себе.
Чем бы дитя ни тешилось…
— Тогда тебе для начала надлежит завести мудрых советников, — порекомендовал я, — и раздать им все государственные дела — пусть трудятся. Ну а сам занимайся философией, астрономией, алхимией и прочим, что твоей душеньке угодно. Но это потом, а пока у нас на очереди арабские философы, государь, — напомнил я ему и уже на ходу, направляясь в его потаенную палату, заметил: — Кстати, многие из них тоже были лекарями, например, Ибн Сина, именуемый варварами Европы Авиценной…
Однако назавтра наш разговор перед занятиями возобновился:
— А не получится так, что, пока я займусь философией, кто-нибудь из этих советников, сидючи, к примеру, в Разбойном приказе, так все распустит, что тати страну заполонят?
— Речь шла о советниках, кои мудры на деле, а не только речисты на слова, — уточнил я. — Понятное дело, что поначалу тебе еще не раз придется их проверять — впрямь в каждом приказе сидят достойные дьяки и подьячие или нет. Non enim paranda nobis solum, sed fruenda sapientia est [90]. А уж когда убедишься, что все в порядке, тогда и…
— А ты бы пошел? — И настороженный взгляд исподлобья.
Ишь ты. Никак мои акции все растут и растут. Раньше царевич только пару раз намекал, да и то из вежливости и из желания, чтобы я еще больше проявил свое рвение, а когда не просто понял, но и прочувствовал мое нежелание «стать одним из ближних», перестал.
Потом, уже после дуэли, когда с его стороны пошла задушевность и откровенные разговоры, намеки вновь последовали, но гораздо более искренние, а вот впрямую…
— И куда же ты хочешь меня поставить? — поинтересовался я.
— Я б тебя всюду сунул, если б мог, — сокрушенно вздохнул он. — Одна беда — надорвешься быстро. А как тебе, к примеру, Посольский приказ?
Я неопределенно пожал плечами.
— А что, вежество у тебя есть, опять-таки и с иноземцами тебе куда сподручнее гово́рю вести, — загорелся он. — К тому же ты латынь ведаешь, да и политесу учен.
Я весело хмыкнул. Знал бы ты, царевич, что все мое знание латыни исчерпывается несколькими сотнями слов и выражений, — иначе говорил бы. Да и политес мой заключается лишь в том, что я не чавкаю, как Рубец-Мосальский, не вытираю руки о скатерть вроде Сутупова и умею пользоваться вилкой, которой и ты, Дмитрий, не владеешь [91], ибо на столе у тебя я ее ни разу не видел.
Только представить, как я общаюсь с заморскими послами, и сразу смешно становится.
Добрый день, веселый час!
Рады видеть вас у нас!
Вери гуд, салам алейкум,
Бона сэра, вас ист дас!
Кто вы родом?.. Сколь вам лет?..
Вы женаты али нет? [92]
Нет, приятно, конечно, да и лестно, но навряд ли гожусь. И я отрицательно мотнул головой.
— Али Разбойный приказ? — не унимался царевич. — Оно тоже куда как важно. Опять же я твои словеса не забыл, егда ты намедни сказывал, яко дьяков с подьячими приструнить.
Было дело, не отрицаю. Повторил я ему все то, что уже советовал Годунову: и про контроль, и про регистрацию челобитных, и про обязательные сроки по разбору дел, и про пошлины, половина которых должна идти в пользу самих приказных, то есть материальный стимул.
— Вот только уж больно оно муторно, — вежливо возразил я. — Да вдобавок еще и разъездов по городам сплошное море. Поначалу даже интересно, а годика через два…
— Погоди-погоди, — остановил он меня. — Яко ты там сказывал про море? Ну точно! — От радости он даже захлопал в ладоши. — Сыскал я для тебя дельце. Быть тебе думным дьяком… — И, выдержав легкую паузу, торжествующе выдохнул: — Морского приказа… Дело новое, потому его кому ни поручи — нипочем не управятся, а ты осилишь. Помнится, мы с тобой на днях гово́рю вели, так ты столь всего дельного выказал, что хошь к завтрему его создавай. Ну, яко придумано?!
Царевич явно ожидал комплиментов, и он их получил. Я хоть и не корабел, но фразу императора Александра III о том, что у России только два верных союзника в мире — это ее армия и ее флот, помнил хорошо, потому и процитировал ее Дмитрию, подытожив:
— Это самое то. Только гоже ли иноземца в думные дьяки ставить? — напомнил я. — Не подумал, что твой сенат на это скажет?
— Пущай токмо вскинутся, так я живо усмирю, — зло сузились глаза Дмитрия. — Али повелю, дабы сами за флот принялись — то-то они закрутятся. У меня, крестничек, — со дня принятия мною православной веры это стало одним из его любимых обращений ко мне, — не забалуешь. Вона, сам, поди, зрил — монахи вчера от меня яко черт от ладана метнулись. Тока их и видели.
А вот вспоминать отцов-просветителей ни к чему — тема закрыта. Жаль, что ты их вообще увидел в моих покоях. Ну да ничего, сейчас мы тебя заговорим, тему разговора поменяем, а послезавтра я уже укачу, и они мне станут неопасны.
Сделать это не составило труда, вот только укатить мне было не суждено — Кирилла и Мефодия повязали ближе к обеду…
Во-первых, в аресте была повинна, мягко говоря, их собственная неосторожность — надо быть дураком или фанатиком (впрочем, зачастую это одно и то же), дабы средь бела дня проповедовать, что царевич Дмитрий является самозванцем.
Но и она не привела бы к печальному итогу так скоро, если бы не во-вторых — раскололся третий их спутник.
Седого, благообразного и тощего как жердь отца Ипполита я впоследствии увидел, но уже будучи на своде.
Почему он сдал своих спутников? Откуда мне знать. Может, и впрямь раскаялся, совесть замучила, или вспомнил, что он монах, а не киллер, а возможно, перепугался, что попадется…
Да и не интересовала меня его психология. Тут главное в ином — каюк моей комбинации.
А то, что она, образно говоря, накрылась медным тазом, стало понятно, когда в потаенную палату, где я после обеда ожидал прихода царевича, ворвался взбешенный Дмитрий, объявив мне о раскрытом заговоре.
— Как я тебе и сказывал, князь, tertium non datur, — подбоченившись и почти торжествующе — в кои веки наглядно убедил меня в своей правоте — подытожил он. — Aut — aut [93]. Либо я, либо Бориска… Да и вся его семейка тоже, — чуть помедлив, прибавил он. — А посему никаких переговоров с его сынком я вести не стану и обещания ему давать…
