Ознакомительная версия.
— Пошто воевода утаил громометы адовы?! — вопрошало вече.
— Моя воля такова была! — держал ответ Александр.
— Недобрая то воля, княже!
— А кабы немец Псков занял и к новогородским стенам подступил, тогда добрая стала б?!
— Васька-чернокнижник не немцев — новгородцев калечил и живота лишал.
— А что еще ему оставалось?
Ответа не было. Были возмущенные разноголосые вопли...
— Не надобен нам такой князь!
— Не надобен такой воевода!
Спорили долго. И владыка держал слово. И Господа Новогородская. И черные люди кричали.
Кое-кто еще пытался под шумок сбросить князя. Не вышло. Без зачинщиков Ивановской ста — никак. Но...
— Не надобен Васька-воевода Новгороду! — тут уж голоса с вечевой площади звучали слаженно, единодушно. Никаких подстрекательств, никаких подкупных крикунов сейчас не требовалось. Бурцев слышал пресловутый глас народа.
— Не-на-до-бен!
— Все колдовские самострелы-громометы в Волхо-о-в! Все без остатка!
— И доспех Васькин заговоренный — туда же!
Но жизнь своему воеводе князь все же отстоял:
— Громометы — берите, топите! Кольчугу — тоже! Нужен вам другой воевода — да будет так! Но Василько казнить не позволю!
На том и порешили.
Вече расходилось, гудя и бурля. Но все же мирно расходилось. А через четверть часа в горницу вступил хмуролицый князь в сопровождении владыки Спиридона. Сказал, отведя глаза:
— Нужен мне, Василько, верный человек в Пскове. Князя псковичи себе никак не выберут, и неспокойно там нынче. Да и за балвохвальской башней никто лучше тебя не присмотрит. Что, возьмешься?
Бурцев усмехнулся. Вроде как почетная ссылка выходит? Альтернатива казни и позорному изгнанию. Что ж, оно и к лучшему. Буйным Новгородом он уж сыт по горло.
— Возьмусь, княже, — Бурцев кивнул. — Только людей своих с собой заберу.
— Бери, — охотно согласился Александр, — И еще дам, сколько потребно. Ты уж прости, Василько, но новгородцы тебе здесь все равно жить не дадут. И...
И к величайшему удивлению владыки, гордый князь Александр Ярославич, по прозвищу Невский, не гнувший спину ни перед врагом, ни перед другом, поклонился вдруг в пояс своему воеводе.
— ...И спаси тебя Господь, что не пропустил бунтовщиков к семье моей и к семьям дружинных людей. Не держи зла, Василько, ни на меня, ни на господина Великого Новгорода.
Бурцев вздохнул, кликнул китайского мудреца, протянул ключ от тайного арсенала, что перестал быть тайным:
— Сыма Цзян, сдай князю оружие «небесного воинства». Все оружие. И кольчугу немецкую не забудь.
Китаец кивнул, вышел с князем за дверь. Эх, славная будет нынче пожива ненасытному, ничьей воле неподвластному Волхову.
...Уезжали скрытно, как тати. Поздней ночью уезжали. Лишь выбравшись из притихшего города, засветили факелы. А на душе при всем при этом было хорошо и покойно.
— Васлав... — Сыма Цзян вдруг заговорщицки подмигнул глазом-щелкой.
— Что, Сема?
Китаец приоткрыл седельную сумку. Два «шмайсера» и ручная граната-колотушка «М-24» на миг попали в факельный свет.
Ну, проныра китайская! Заховал-таки от Ярославича!
— Да как ты...
— Не сердися, Васлав — зашептал Сыма Цзян. — Князя Александра говорилась, что в Пскова-города тоже сильна неспокойна и...
— Что «и»?
— Князя сама положила эта в моя сумка, когда никто никакая не видела. Князя сказала — отдавай для Василька.
Ах, вот оно в чем дело! Прощальный подарочек, значит. Ну, спасибо, князь, на добром слове... Бурцеву стало веселее.
— Ну-ка, Дмитрий, Гаврила, чего как на похороны едем? Запевайте!
Теперь можно. Дурной буйный Новгород давно уж позади. А под рукой два ствола с гранатой. Чего еще желать?
Подтянули все. Даже китайский мудрец Сыма Цзян и татарский юзбаши Бурангул старательно выводили разудалую древнерусскую, слов которой и сам воевода толком не знал.
Одна лишь дочь Лешко Белого, малопольская княжна Агделайда Краковская, смотрела печально. Но слезу, скользнувшую из-под ресниц, в темноте не заметил никто.
— Ну, в чем дело, Аделаидка? — Он держал ее за плечи, он всматривался в лицо жены. И гадал: ну отчего ж оно так выходит? Почему любимое лицо ни с того ни с сего вдруг становится чужим и отрешенным? И не находил разумного объяснения. Не мог найти.
Новгородские беды остались позади, а в Пскове все складывается, как нельзя лучше. Народец здесь — после рейда Александра Ярославича и изгнания изменников-израдцев — притихший, покладистый. И под началом у Бурцева — полтыщи дружинников. И лучший дом на дружинном подворье достался воеводе и его молодой жене. Живи да радуйся. Ан нет!
Она отводила глаза — красные, воспаленные. Ночью плакала. Опять...
— Я ведь вижу — сама не своя ты, Аделаидка. Может, скажешь, наконец, что душу гложет-то?
И вновь нет ответа. Лишь взгляд, исполненный невысказанной муки. Лишь слабая выстраданная улыбка на дрожащих губах. Лишь слезы в уголках глаз.
— Слушай, может, нам пора с тобой бэбика завести? Нет, в самом деле, пора ведь?
— Кого? — Она озадаченно взмахнула ресницами.
— Ну, ребенка...
Аделаида молча мотнула головой. А по щекам — дорожки слез.
Бурцев вздохнул. Отпустил жену. Почти отбросил. Не нежно — грубо. А как с ней еще? Никакой, блин, нежности не хватит, если молчит, как партизанка.
Подошел к окну. Душно... Тошно... За мутным бычьим пузырем, уже натянутым к грядущим холодам в небольшом оконном проеме, трудно что-либо разглядеть.
Хотелось чистого свежего воздуха. Но эта закупорка... Бурцев сплюнул, рванул раму с пузырем на себя. Труха, пыль, сухой мох и утренний ветерок с ранней, почти осенней, прохладцей ворвались в горницу. И шум дружинного подворья посреди псковского Крома...
Неприступный Кром — древний детинец, кремль-первооснова наиважнейшего новгородского пригорода — жил своей обычной жизнью. Главная и единственная пока крепость Пскова, не обросшего еще Довмонтовой стеной и Середним градом, и градом Окольным, и Завеличьем. Крепость, стоящая на высоком скалистом мысу, промеж рек Великой и Псковой — там, где малая речка под острым углом впадает в большую.
Удобное место для цитадели... Над медлительными речными водами на мощном земляном валу — две деревянные стены. Стены образуют вытянутый, чуть изогнутый и удлиненный со стороны Псковы клин. А в основании треугольника-детинца — от реки до реки — непреодолимой дугой выгибается мощная стена из камня, обмазанного глиной.
«Пръступная» — так именовали ее сами псковичи. Ибо только здесь, в междуречье, можно идти на приступ, не потопив войска в реках. Было у каменной стены Крома и иное название — Перси... И нет тут ничего общего с женской грудью. Имеется в виду воин-крепость, каменной грудью встречающий ворога.
Под Персями прорыт ров — Гребля, соединивший две реки и превративший псковский Кром в солидных размеров островок. Через Греблю переброшены мосты. Два — по числу проездных городских ворот. Первые — самые старые, Смердьи ворота, расположены у Смердьей башни, что высится над рекой Великой. Вторые — новые Троицкие или Великие — не так давно прорублены под Троицкой башней возле Псковы-реки во славу князя и святого угодника Всеволода-Гавриила[20].
Обе башни грозно вздымаются по краям каменных Персей. Еще одна — башня Кутекрома — поставлена в устье Псковы, или «в куту Крома». Четвертая — Снетная башня, где хранится запас снеди, — тоже нависает над малой Псковой-речкой, дабы отпугивать недруга, мыслящего добраться до Крома вплавь. Помимо башен, над укреплениями псковского детинца возвышаются купола деревянного Троицкого собора. Там до сих пор псковичи оберегают как величайшие святыни раку с мощами Всеволода-Гавриила, а также щит и меч святого князя.
Внимание Бурцева привлекло оживление, возникшее на дружинном подворье. Что там еще? Люди суетились вокруг человека в монашеском одеянии с огромным, откинутым назад капюшоном. Никак, гость пожаловал? Хм, и не православный монах — католик. Это не то чтоб очень удивительно. Это в общем-то нормально для новгородских земель: вольная торговая республика издавна не притесняет иноверцев, но все же сейчас такие времена... Да и рейд Александра, распугавший всех латинян... А этот святой отец, видать, издалека пришел. Звона как заляпался — по самую тонзуру.
Черная грязная ряса пилигрима не радовала глаз. И черные грязные проплешины, размытые дождем в усохшей к осени траве на дружинном подворье, — тоже. Ранняя осень в этом году будет. Осень... Надо же, осень. Скоро совсем... До чего быстро время летит — никаких цайтпрыжков не надо!
Больше двух лет уж прошло после Ледового побоища. После разгрома ливонцев и эсэсовской цайт-команды. И после смерти несостоявшегося любовничка Аделаиды — штандартенфюрера Фридриха фон Берберга.
Бурцев оглянулся на супругу. Та стояла на прежнем месте, потупив взор. Теребила платье. Молчала в покорном ожидании мужниных слов. Да уж, домострой отдыхает... От прежней взбалмошности княжны не осталось и следа. И было в этом что-то... Что-то подозрительно неправильное было.
Ознакомительная версия.
