Увы, надежды русского офицера развеялись как дым после случайной встречи в порту со «старым» знакомым. Лейтенант Кристоф церемониться со штабс-капитаном не стал, в двух словах объяснив суть политики нынешнего правительства Франции. «Вас там никто не ждет. Точка».
По правде сказать, чего-то подобного Михаил ожидал, только признаться себе в этом боялся. И, видимо, по этой причине циничная откровенность француза не стала для него шоком. Скорее ушатом холодной воды, вылитым на разгоряченную голову. К тому же «сердобольный» Анри слегка подсластил пилюлю, сообщив Смирнову о том, что при желании тот может продолжить карьеру военного в «Lе́gion е́trangère» [68], надо лишь подать соответствующее прошение во французское консульство. А там, глядишь, лет через пять можно и о гражданстве подумать.
Штабс-капитан о гражданстве пока что не помышлял, а вот о службе в рядах Иностранного легиона задумался, причем крепко. И спустя десять дней, после долгих и мучительных размышлений, все-таки подал прошение, рассудив, что чести русского офицера подобная служба не умаляет.
Однако все оказалось не так просто. Как объяснили Смирнову, в настоящий момент легионеры вели боевые действия в Марокко и в Юго-Восточной Азии. Африканские части были укомплектованы полностью, даже с избытком, поэтому русскому новичку делать там было нечего. В Азии же, наоборот, проблемы с личным составом, точнее, с его нехваткой, имелись, и довольно серьезные. Тем не менее пользы от этого Михаилу не было никакой: по одному отправлять пополнение в Индокитай командование Легиона не собиралось.
В итоге Смирнову предложили подождать несколько месяцев, а пока суд да дело – послужить волонтером в воюющем с «кемалистами» [69] греческом экспедиционном корпусе. Над этим предложением штабс-капитан почти не раздумывал. Статус нонкомбатанта и должность представителя какой-то малоизвестной гражданской организации при миссии военных наблюдателей и советников показались ему едва ли не синекурой. Прекрасно знающий языки, немецкий с французским, и сносно говорящий на греческом и турецком, Михаил в основном исполнял функции посредника на переговорах об обмене военнопленными. Как ни странно, обе воюющие стороны доверяли ему в этом гораздо больше, нежели представителям стран Антанты. Одним словом, «командировка» на анатолийский фронт затянулась надолго, продлившись без малого год, до осени двадцать второго. До того самого момента, когда произошла катастрофа. Греческие войска оказались разбиты и выдавлены на побережье. А после поражения при Эскишехире и пленении вместе со штабом генерала Трикуписа из Афин поступил приказ: покинуть малоазийский плацдарм.
Турки, понятное дело, выполнению этого приказа препятствий чинить не стали, в результате чего деморализованная и разгромленная армия смогла эвакуироваться через порт Смирны. По временному соглашению с входящими в город с востока отрядами Ататюрка. Фактически бросив на произвол судьбы христианское население города.
Восьмого сентября греческий верховный комиссар объявил, что слагает с себя полномочия городского главы. В тот же день в гавани появились первые военные корабли, сначала французские и британские, а чуть погодя к ним присоединились американцы и итальянцы, готовые защитить и при необходимости эвакуировать проживающих в городе соплеменников.
Утром девятого, как и предполагалось по соглашению, в Смирну вошли передовые части турецкой кавалерии. А ближе к вечеру начались погромы. Местные гражданские турки, еще днем появившиеся в греческих и армянских кварталах, поняв, что немногочисленные военные патрули не обращают на них никакого внимания, занялись вооруженными грабежами. И если девятого числа они еще как-то «сдерживали» себя, ограничиваясь только отъемом имущества, то десятого и одиннадцатого, когда к ним присоединились солдаты в фесках, остановить резню было уже невозможно.
Почти год Михаил общался с представителями турецкой армии, с солдатами, офицерами, генералами, даже с Мустафой Кемалем пару раз говорил. И каждый раз отмечал высокую дисциплину и организованность войск, их предельно корректное отношение как к пленным, так и к местному населению, конечно, в той степени, в какой это вообще возможно в условиях боевых действий. Но сейчас штабс-капитан просто не мог поверить, что эта организованная на европейский манер армия буквально за один день превратилась в банду грабителей, насильников и садистов. Даже в самые сложные моменты гражданской войны Смирнов не видел такой жестокости. Счет убитым велся уже не на десятки и сотни – на тысячи. Мужчины, женщины, дети, пощады не было никому. Многие пытались найти спасение в европейских кварталах, однако и там их настигали потерявшие человеческий облик турки, резали, жгли, насиловали. Высадившиеся на берег военные моряки из международной эскадры занимались исключительно охраной дипломатических и торговых представительств собственных стран и на все творящееся вокруг взирали с редкостным равнодушием.
Город горел. На запросы западных дипломатов турецкое командование ничтоже сумняшеся отвечало, что дома поджигают беженцы из христианских меньшинств. Те, кто не успел погибнуть в огне или от рук бандитов, бежали на набережную Смирны. И уже через двое суток там собралась едва ли не половина населения города. Все, кто сумел выжить.
Три километра берега, каменные пирсы и волноломы, впереди – вода, сзади – убийцы. Люди стоят вплотную друг к другу, так, что даже присесть невозможно. Толпа колышется словно море. Время от времени к набережной подходит какое-нибудь судно, маленькая фелюка или большой пароход, без разницы, отчаявшиеся люди готовы на все, лишь бы покинуть превратившийся в смертельную западню город.
Всех, кто прорвался к причалам, турецкая жандармерия обратно уже не пускает. Перегруженные, заполненные людьми транспорты отходят от берега. Те, кто не попал на борт, прыгают в оставшиеся бесхозными лодки и гребут к стоящим на рейде иностранным судам. Некоторые пытаются достичь их вплавь. Со стороны грузового порта слышатся орудийные выстрелы. Расположившаяся прямо на пирсе турецкая батарея «наводит порядок» фугасами и картечью. «Неучтенные» плавсредства тонут вместе с пассажирами и командой.
На палубах иностранных боевых кораблей царит оживление. Моряки комментируют происходящее и смотрят на бойню в бинокли. Кое-кто делает фотографии.
Когда лодки с беженцами пытаются пришвартоваться к английским военным судам, матросы рубят швартовы, поливают пловцов кипятком и громко кричат:
– No! No! No! Only British subjects [70].
Американцы берут на борт лишь одного из пяти, а остальных отправляют дальше, к стоящим в трех милях от берега итальянцам. Те принимают всех. Вот только сил, чтобы до них доплыть, хватает не каждому. На палубе итальянского крейсера играет военный оркестр, а из установленных на всех кораблях фонографов раздается несравненное «Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto!» [71] в исполнении Энрике Карузо.
Заходящие в бухту французские катера спасают любого, кто может сказать хотя бы несколько слов по-французски. И все равно это лишь капля в море.
За семь предыдущих дней катер лейтенанта Кристофа принял на борт только двадцать шесть человек. Больше всего из спасенных Смирнову запомнилась одиннадцатилетняя девочка с пустыми глазами, раз за разом повторяющая явно заученную фразу: «Je suis français, mes documents brûlе́» [72]. Когда же она услышала от Михаила русскую речь, то буквально вцепилась в штабс-капитана и не отпускала его до тех пор, пока катер не пришвартовался к госпитальному судну. Девочку звали Ксения, и она была наполовину русской, наполовину гречанкой. Ее отца, православного священника, убили двенадцатого сентября прямо в храме. Мать и три малолетних брата погибли днем позже, во время пожара. Самой девочке удалось выжить, добраться до набережной и попасть в одну из отплывающих лодок. Французскую фразу, ставшей ключом к спасеннию, ее заставил вызубрить один армянский учитель. Жаль, самому ему спастись так и не удалось – затоптала обезумевшая толпа, когда пробивались к причалу…
