А ведь Прутнев в тот день когда продемонстрировал мне памятную доску с именами Кирилловой мамы и ее отца, ни словом не соврал. Хотя и всей правды тоже не поведал. Только не по злому умыслу, а по незнанию. Никита Силыч Скуратов-Бельский, генерал и гранд, боярин и глава одного безымянного ведомства, действительно умер в срок выбитый на каменной плите в церкви при малоизвестной эфирной школе… для мира. Иными словами, он принял постриг… непременным условием которого является отпевание. Уж не знаю, какие-такие «игры» спецслужб сподвигли его на этот шаг, но факт остается фактом: для всех и вся друзей и врагов короны, Скуратов-Бельский умер, а в Аркажском монастыре появился монах Варфоломей. Надо думать, и сам монастырь этот мало похож на обитель православных монахов, но тут никакой конкретики я не услышал и… честно говоря, был этому только рад, поскольку есть у меня подозрение, что тайна эта, из разряда государственных. А зачем мне эта головная боль?
Но если отбросить лукавство, то придется честно признать, что все это было лишь запоздалыми попытками отбрыкаться от участи «секретоносителя». Я не люблю секреты еще с тех пор, когда служил Там. Каждая подписка, это лишний головняк, грозящий обернуться вычеркиванием из списка живых. Да о чем говорить, если я и Здесь оказался только потому, что кое-кто из большезвездных генералов решил перестраховаться, уничтожив единственный более или менее доступный источник информации о «секретных методиках подготовки специалистов „Центра 2“».
Почему попытка была запоздалой? Да потому, что я уже вляпался в гос. тайну. Вот как переступил порог монастыря, так и… а уж после встречи с дедом в лучшем стиле индийских кинолент, так и вовсе, впору ставить мне на лоб гриф секретности и упрятать куда-нибудь в сейф, чтоб не дай бог, какая контра чего не прознала…
А Никита Силыч, кстати говоря, именно секретностью и оправдывал свой отказ от участия в жизни внука, после чего попросил рассказать ему «кратенько» как и чем я жил с восьми лет. За что и получил в торец второй раз, только уже Эфиром, от которого, правда, почти успел закрыться. Ничего, огреб не сильно, зато протрезвел почти моментально. А следом за ним и я, схлопотав в свою очередь эдакий «эфирный подзатыльник». Опытный, зар-раза.
— А о чем рассказывать-то, Никита Силыч? — Поинтересовался я, когда очухался от оплеухи и, подождав, пока в глазах перестанут мельтешить цветные круги, сфокусировал взгляд на Скуратове. — Вам же, Гдовицкой, наверняка обо всем докладывал, по линии этого идиотского клуба…
— Если бы! — Фыркнул Никита Силыч, тряхнув головой. Видать, тоже еще не совсем отошел от моего «подарка». — Молчал он, как партизан. До последнего. Клятва роду — не шутка. А Владимир Александрович не тот человек, что поступается своим словом. Да и потом, когда тебя уже познакомили с «клубом», он был поразительно немногословен. «Не имею права, спрашивайте у него сами». Нет, если бы я мог сам перед ним засветиться, он бы, может что-то и рассказал. А так… «дела рода», и точка. Щепетилен господин Гдовицкой.
— М-да. Все-таки, тащите вы меня в этот междусобойчик эфирников. За уши волочете. — Вздохнул я. Старик в ответ деланно удивленно покачал головой, заставив меня фыркнуть. — А что, не так? Если уж вы Гдовицкому не захотели сообщить о себе…
— Подожди-подожди, Кирилл! — Скуратов-Бельский поднял руки в защитном жесте, ладонями от себя и показное удивление слезло с его лица, словно шелуха. — Владимир, хоть и член клуба, но прежде всего, он боярский сын Громовых, и абсолютного доверия к нему, ни у меня, ни у моего ведомства быть не может. Равно, как и главе рода Громовых. Ты сам это должен понимать. Собственно, среди твоих нынешних знакомых, лишь отец Илларион в курсе этой «игры в прятки»… Моя нынешняя работа совершенно не предполагает публичности, знаешь ли.
— Ага. Понимаю. А мне, значит, вы доверяете безусловно, да? — Я скептически хмыкнул. — И предполагается, что от осознания этого факта, мое эго надуется от гордости, а я сам расплывусь в счастливой улыбке и радостно, дружными рядами, но самое главное, молча, пошагаю нога в ногу с «эфирниками»? Или, может быть, даже встану на довольствие в вашей нынешней организации? На фиг.
— Вот ведь ерш, а! — Вздохнул мой собеседник. — Кирилл, тебе никто не говорил, что ты параноик?
— Так ведь, не я такой, жизнь у меня такая… — Я развел руками, но после недолгого молчания, все-таки уточнил. — Ну ладно, не вся. Но сознательная половина, точно.
— Рассказывай.
— И с чего начинать? — Спросил я.
— С самого начала. Я ведь о твоей жизни до эмансипации вообще ничего не знаю. Да и после, не слишком много. — Качнул головой Скуратов и, глянув на притаившегося серой мышкой в углу комнаты Ефимия, кивнул ему на дверь. Монах молча поднялся и вышел вон. Вот дисциплина. Ни словом, ни жестом не показал, как ему интересно. Встал и ушел… старательно, но топорно прикрывая эмоциональный фон, который так и штормило от любопытства. М-да уж. Проводив взглядом подчиненного, дед дождался, пока за ним закроется дверь и, расплескав по серебряным чаркам очередную порцию меда, приготовился слушать.
Ну, я и рассказал… Нет, это не была жалоба или попытка вышибить из родственника слезу, просто… обидно стало за мальчишку, который, при живых родственниках, вдруг оказался не нужен ровным счетом ни-ко-му. Хотелось хоть немного расшевелить сидящего напротив меня упрямого старика, посвятившего жизнь какой-то не очень понятной мне цели, и ради нее забившего на единственного внука, сбагрив его родичам зятя. Хотелось увидеть хоть что-то живое в его глазах. Убедиться, что передо мной не винтик ржавой государственной машины, а нормальный человек…
Именно поэтому, старательно переворошив память Кирилла, я принялся излагать его краткое жизнеописание. Монотонно, с перечислением методов обучения в семье Громовых, всех запомнившихся причин для визитов в медблок, о тех, что не запомнил, находясь в отключке, тоже упоминал, честно предупреждая, что сведения о них нужно уточнить в медкарте. Не забыл поведать об отношении родичей к «нахлебнику-слабосилку»… В общем, рассказал все, что вспомнил. Ну и как вишенка на торте — похищение Романом Томилиным.
Тщетно. Старик закрылся наглухо. Слушал внимательно, но ни жестом, ни словом не выдал своих эмоций. Правда, когда речь зашла о родственниках ныне покойной Ирины Михайловны, мой собеседник едва заметно напрягся, но это было единственное проявление хоть каких-то эмоций с его стороны.
