Константин Соловьев
СЛУГА СМЕРТИ
За свою жизнь мне пришлось побывать во многих домах. В больших домах, распластавшихся, как туша выбросившегося на берег кита, в маленьких домах, настолько тесных, что едва ли пройдешь из одной комнаты в другую, не задев ничего плечом. В старых домах, пахнущих сухим деревом дубовых панелей и застоявшейся пылью, в новых домах, где пахнет лишь свежей краской, лаком и паркетным воском. Новые дома, старые дома, дома с покосившейся крышей, дома с новыми оконными стеклами, дома с аккуратным половичком перед входной дверью — их слишком много, чтобы я мог запомнить. К тому же я редко провожу в них много времени.
Прихожая, оформленная в английском стиле, или эркер, тесный от старых, муторно пахнущих бочек, кухня, откуда веет чем-то жирным и подгоревшим, коридоры, галереи, переходы, анфилады. Может быть, зала с гобеленом, потемневшим и скоробившимся по краю. Или веранда, наполненная злым гулом мошкары. Мне душно в этих лабиринтах, заставленных неуклюжей мебелью, я слишком много повидал их, чтобы выделять среди них что-то конкретное. Старый дом, новый дом… Иногда мне кажется, что я легко спутаю их, даже если вышел оттуда пять минут назад.
Но что я не спутаю никогда, так это дом, который хранит внутри смерть.
У входной двери я на мгновение задержался. Не для того, чтобы проверить свои ощущения еще раз, — в них сомневаться не было нужды, — просто рефлекторно задержал шаг. Вполне может быть, что, распахнув эту дверь, я выпущу в тесный поросший плющом переулок совсем другой запах. Смерть богата на ароматы, но тот запах, что чувствую я сейчас, может смениться куда как менее приятным. Погода стоит жаркая, а жандармы могли и не поспеть достаточно быстро… Напрасные сомнения. Положив руку на теплую медь дверной ручки, я проверил еще раз и остался доволен. Смерть была не старой. Старая смерть всегда пахнет особенно. Запах, который ни с чем не спутаешь. Запах человеческой оболочки, ставшей частью окружающего мира — уже неподвижной его частью.
— Стой здесь, — велел я Арнольду.
Он покорно замер около двери — просто высокая неподвижная фигура, закутанная в глухой, несмотря на изрядную жару, плащ. Возможно, мне предстоит пробыть тут долго, но я не боялся, что Арнольд потеряет терпение. Он был терпелив в достаточной мере, чтобы дождаться, пока я закончу свою работу.
Изнутри пахнуло теплым, сырым, душным. Воздух в комнате был застоявшийся, будто бы даже липкий. Я передернул плечами. Есть дома, где работать приятней. Но если смерть и умеет выбирать, понять ее выбор подчас не дано даже мне.
За дверью обнаружился штейнмейстер. Сперва, пока мои глаза две или три секунды привыкали к освещению, он казался лишь массивной колонной, слившейся со стеной и выдающейся глазу только лишь из-за причудливой несимметричности, но стоило присмотреться — и иллюзия пропадала. Штейнмейстер стоял неподвижно, прислонившись широкой, как каменная глыба, спиной к стене, на меня взглянул с безразличием, прозрачные глаза лишь коротко моргнули и тотчас вернулись к созерцанию чего-то мне недоступного. Несмотря на жару, на штейнмейстере поверх мундира красовалась начищенная до блеска кираса, до груди скрытая окладистой бородищей. Этакая двухметровая колонна из мяса и стали, остро пахнувшая потом и ружейным маслом. Камень, обтесанный до грубоватой и местами чрезмерно гротескной человеческой формы.
Если на вход поставили штейнмейстера — дело, видно, серьезное.
— Обер-тоттмейстер второй категории Курт Корф, — я отдал честь, но вяло, махнув рукой, скорее лишь обозначив необходимое движение. — Прибыл по вызову. Где тело?
Мне не было совершенно никакой нужды спрашивать. Запах, перебивающий все запахи этого дома, вел меня наверх, в сторону лестницы, но вечная невозмутимость штейнмейстеров всегда раздражала меня. Тон моего вопроса был требователен — и сегодня у меня было на это полное право.
Штейнмейстер посмотрел на меня еще раз. Глаза его двигались с медлительностью плывущей по камню капли. Однако я прекрасно знал, что медлительность эта показная, обманчивая. Когда штейнмейстер хочет действовать быстро, он двигается стремительнее горной лавины. И вряд ли мягче.
— Наверх, — сказал он, не удосужившись даже отдать честь.
— Хорошо, — я повернулся в сторону лестницы, но не удержался от приказа, хлесткого и резкого, как щелчок кнутом: — Занимайте эту позицию и дальше. Никого не пускать! Только жандармов! Выполняйте, хаупт-штейнмейстер!
Кажется, я услышал за спиной скрип зубов. Глухой, как скрежет перетираемых друг о друга камней. В обычной ситуации выполнить приказ чужого — да еще и не просто чужого, а тоттмейстера! — для этого человека-скалы означало бы как минимум серьезно запятнать честь своего мундира темно-синего сукна, но ситуация была на моей стороне и, пусть приказ мой носил риторическую и нарочито бессмысленную форму, открыто воспротивиться он не имел права. Иногда смерть играет на руку тоттмейстеру.
В помещении я снял кивер и сразу почувствовал облегчение — тяжелый головной убор мешал сосредоточиться, да и парил голову изрядно. Жаль, нельзя отстегнуть от портупеи громоздкий тяжелый кацбальгер, норовивший зацепить все вокруг.
Оказавшись на втором этаже, я сразу повернул налево, в узкий коридор. Здесь мне не нужны были указатели. У меня был след, чье прикосновение я ощущал надежнее и вернее, чем пол под ногами. След старый, как сама жизнь.
Комната оказалась даже просторнее, чем прихожая. Легкие занавески на окнах, нестарая еще мебель, пыльный секретер в углу, часы на стене… Глаз мой подмечал детали, которые не имели уже ни малейшего значения.
В комнате было трое. Двоих из них я оглядел мимоходом — какой-то тощий взъерошенный мальчишка в гимназическом мундирчике и жандарм — долговязый верзила с алым шрамом через всю щеку. Они повернулись на звук открывшейся двери, лица их были хорошо видны мне. Мальчишка смотрел на меня с выражением смертельного ужаса, жандарм стиснул зубы и машинально отступил на шаг. Заключительный акт очередной драмы, сыгранной в этом доме, — явление тоттмейстера.
Третий оказался знакомым — Антон Кречмер. Как обычно, он был хорошо выбрит, распространял запах крепчайшего табака и сохранял на лице выражение полнейшей невозмутимости, которое въелось в него еще сильнее, чем табачная желтизна в тронутые сединой усы. Люди вроде него выглядят моложавыми и свежими, даже разменяв полсотни лет. На меня он взглянул без всякого испуга, скорее даже с симпатией. Впрочем, симпатию непросто было различить в блеске его серых глаз. Он был из тех людей, чьи чувства сложно выявить и еще сложнее истолковать. Вот и сейчас он стоял в центре комнаты, заложив руки за спину, глядел куда-то в угол, напоминая скорее какое-то молчаливое и сложное устройство, собранное человеческими руками, но отнюдь не человека.
