За окном таял день, последними усилиями пытаясь сдерживать оседающую на город темноту. По времени совпадало так, что, чем гуще становились сумерки, тем меньше оставалось красной жидкости в зелёной бутылке французского вина. Взгляд за окно улавливал лишь серые тона.
«Опять у меня в гостях моя Троица: тоска, одиночество и грусть», — подумал он, ощутив, как тоска обняла его. Он налил вина. Подойдя к окну, выпил и устремил свой взгляд в даль. А даль была действительно далью: он жил на двенадцатом этаже. Окна квартиры выходили на восток, и сейчас эта совокупность терзала душу.
Вдруг из глаз слёзы чуть ли не брызнули, устремившись по щекам двумя ручейками. Он на мгновение удивился, подумав: что же внесло последнюю лепту? «Ах, ну конечно — магнитофон». Играла кассета с классической музыкой, и, в данный момент, «Адажио» Альбинони. Смычок шёл по струнам, беря всё более и более высокие ноты, этой мукой сжимая душу. И она, как губка, наполненная влагой, начала испускать накопившуюся в ней ностальгию, одиночество, печаль и порождаемую этой троицей душевную боль, в виде прозрачных капелек. Плача он любовался пейзажем, простирающимся за его окнами.
Он полгода ждал эту квартиру. Точнее сказать квартиру в этом доме, с окнами на восток и на как можно более высоком этаже. Почему в этом доме и с окнами на восток? Прилегающий микрорайон, который простирался за его четырнадцатиэтажным «небоскрёбом» в восточном направлении состоял из группы пятиэтажных длинненьких домов и нескольких 8–9 этажных. Вдалеке имелся даже один 16-тиэтажный «великан».
Подобрано это место было не случайно. Оно напоминало новостройки 60-х годов его родного города. Пятиэтажки он представлял себе «хрущёвками»[1], а 8–9, как 9-14 этажные «точки»[2]. За почти восьмилетнее пребывание здесь, ему не доводилось жить в городах. Судьба бросала его всё это время по захолустьям: деревням, посёлкам, большим деревням имеющим статус города. Но вот оно свершилось, почти на рубеже восьмилетней даты.
Живя здесь первые месяцы, он находился в эйфории восторга, — от своего дома, города и вида из окна. Может быть это выглядит слишком сентиментально, но для него это была единственная отрада, какой-то, хоть и слабой концентрации бальзам на душу.
Он прожил с самого рождения тридцать один год в Ленинграде и от почти восьмилетнего пребывания здесь (в деревня(х), он устал, — устал от скуки, давящей тишины, от мёртвых вечерних улиц, от несметного количества мелких домиков, которые производили удручающее впечатление своей мёртвостью. Жизнь в этих «квартирах» была, но за ролладами, а снаружи… закрытые глаза этих домишек да угрюмо стоящие фонари вдоль узких кривых улиц. «Нельзя построить ни дома, ни гаража, ни даже крольчатника, чтобы архитектор не вмешался, надо вечно помнить про старые времена и про старый стиль, и некоторые конигенцы ведут себя так, словно люди и впрямь по сей день разгуливают с бородами и алебардами»[3]. Может это всё лишь оттого, что это Бавария? Но ему теперь казалось, что вся Германия продеревенщилась.
И если теперь он уловит где-то запах навоза, он сразу же вспомнит Германию. Да-да! Здесь, фермеры, этим так увлеклись, что кажется протушили этим тошнотворным ароматом всю страну.
«Как хочется съездить на родину, особенно в июне. Погулять во время белых ночей по набережной Кутузова вдоль Летнего сада и далее по Дворцовой вдоль Эрмитажа». Какая злая ирония. Как он мечтал о западе, живя там. По вечерам нежно светлеющий горизонт не давал покоя его душе, тянул в даль, туда… В этот миг ему вспомнилось, как ехал он однажды с ней (ждущей его по сей день) на машине её отца по Приморскому шоссе. На участке между посёлками Ольгино и Лисьим носом, железная дорога подходит вплотную к шоссе. В тот момент на путях стоял состав с несколькими красивыми ярко-синими финскими вагонами. Глядя на них, она сказала: «Давай заберёмся в какой-нибудь. Будем сидеть тихо, как мышки, и так уедем в Финляндию». Он почувствовал, как невидимая игла кольнула его под сердце. Воспоминания хлынули, — он продолжал их осветлять: какая красота ночью на берегу в Репино! В Финском заливе, вдали, огоньки кораблей, которые уходят, возможно, на Запад, — а там!..
И вот он здесь, на Западе. Ну и что? Что?! Запад, это, как миф о загробной жизни.[4] Возможно, он слишком нежен, и наверняка бы не бросился в пучину странствий, если б знал, как будут в последствии мучить его ностальгия, одиночество, грусть. Он ведь комнатное растение; он не служил в армии; он даже ни разу не переночевал под открытым небом. А тут такое: пошёл в чужестранствие пионером! Да… опять воспоминания: маленькая дюссельдорфская гостиница и крохотный трёхугольный номер. Туристическая виза на три дня, — был третий день. Воспоминания явственно воспроизвели те последние моменты: ринутся на вокзал, со скоростью метеора или… или… или…остаться здесь?… Скоро должен отойти последний поезд, с которым можно успеть в Киль до отхода его «Анны Карениной»[5] в Ленинград. Решиться!.. Судьбоносная минута! Но как всегда в последний момент клинит сознание… это же не низкий порог переступить, это решиться на… мысли скомкались.
Следующий кадр, выхваченный из пепла воспоминаний — боль, судорога в области груди и шеи, кусание подушки чтобы не завыть, не закричать и взгляд на часы… Что ждёт здесь? Здесь у него ни родственников, ни знакомых, ни малейшего понятия о законах. Что толкнуло его — нужда, которой тогда у него не было, или романтика, душа лягушки путешественницы? И вот беспощадное время двумя тонкими стрелками показало, что поезд ушёл… два жгучих ручейка побежали по щекам, и точно Инкуб[6] завис над ним страх.
Германия с самого начала отвергала его, но с помощью бюрократии он смог задержаться здесь на четыре года, и за это время, правда уже в последний момент, друзья, которых он успел здесь приобрести, нашли ему жену. Брак был, конечно же, фиктивным и стоил ему немалых денег. Девушка, согласившаяся дать ему вид на жительство, была добра, и, понимая его положение, и его финансовую пустоту, дала согласие на получение денег в рассрочку. Прошло четыре года: имеется постоянный вид на жительство, а из-за различных нюансов выплачено «жене» сумма в полтора раза большая. И хоть размер выплат намного превышал договорной, он всё равно чувствовал за собой некоторую вину: его «жена», получая эти деньги частями, по сути их не видела.
Но помимо выплат за вид на жительство, он периодически отправлял деньги в Россию своим близким, а так же обставил квартиру, приобрёл аудио и видео аппаратуру, мощный компьютер, большой лимузин, напичканный электрическим комфортом… Ну и что? Что?!!!..
Включённая программа многократного повтора на кассетной деке, в очередной раз начинает при помощи Альбинони издеваться над его душой. Как больно. И новая волна слёз сорвалась вниз. Он закусил губу, что б не зареветь навзрыд, не сорваться в штопор истерики. Но почему?! Почему?!..
Бросить всё и вернуться домой? Домой?… Он часто замечал в своих рассуждениях, что когда муссировал российские воспоминания, то говорил «у нас в России», а если воспоминания касались его последних лет, то фигурировали обозначения вроде «у меня здесь в Германии». Это от того, считал он, что, скорее всего он, здесь, временный жилец. Он вернётся, наверняка вернётся, думалось ему, вот только перестанет точить чувство обиды за столь много впустую затраченных усилий, потерянного времени и выброшенных средств.
Букет ностальгических и мрачных мыслей чернел, начиная поблёскивать оттенками злобы.
В такой момент выключить бы грустную музыку, включить что-нибудь весёлое. Нет, нет! Он не знает точно, почему он терзает себя. По всей видимости, он нашёл в этом способ душевной разрядки: сбрасывает таким образом накапливающуюся постоянно в нём «статическую» ностальгию, как одноимённое электричество. Какого же чёрта нужно устраивать издевательства над самим собой?! Да, есть люди и их очень много, которые этого его состояния не понимают; в особенности русские немцы, которые прибыли на «историческую» родину. Родившись там, в Бог знает каком поколении, они вдруг здесь на «родине!» А вот если б здесь, на «исторической», было бы хуже, чем там? Нужна была б им их «историческая»? А сколько форсу в них — «мы немцы» произносят они и задирают носы. Некоторые стыдятся русского языка, не хотят обучать ему своих детей. Если такие вот «немцы» услышат в транспорте или магазине русскую речь, — краснеют — притом, что сами знают немецкий через пень колода, и у них самих просто на лбу написано — «казахский колхоз».
Он здесь не на…, он здесь чужестранец. И, то ли потому, что он понял: все люди есть люди, или от нервного или душевного истощения, или от раздражающих его, доходящих до абсурда законов, он стал нервозен или смел, — гоняет местных и неместных. Работая в сфере обслуживания, приходится иметь за день столько случаев контакта с немцами и ненемцами, что он не делает различий. Если кто-то перебарщивает со своей тупостью, то это выводит его из себя; но только если перебарщивает, — потому как тупость здесь заложена почти в каждом. Большинство здесь — маразматики, отупевшие или даже деградировавшие от средне-хорошей жизни. А если жизнь здесь была бы очень хорошей, — что было бы с их мозгами тогда? Они сейчас уже думают лишь о собственном доме: как бы его построить или заиметь. А те, у кого он уже есть (а их тут хоть отбавляй) думают лишь о том, что бы по дому сделать. Если у кого-то случится неприятность: треснет штукатурка на каменном заборе, то всё внимание туда. Будут куплены специальные инструменты, будет неделю отбиваться штукатурка, потом неделю штукатурится всё заново, и неделю красится. Разве ж хозяин собственного дома возьмёт в руки книгу, пойдёт в музей или театр!? Что вы! Что вы! У него же трещина в штукатурке на заборе! А когда он с ней разделается, то начнёт искать что-нибудь: водосток пора красить, траву надо стричь или окна лишний раз помыть. Всё что угодно, но лишь бы не работать головой. Воистину — дурная голова рукам покоя не даёт.
