Мы сдаем сочинения, и девочка, которая ходит по классу и собирает листки, замирает, увидев мой опус.
— Что? — интересуюсь я.
Прыснув со смеху, она признается:
— Моему брату семь лет, он и то лучше пишет.
— Что?
Прекратив смеяться, она говорит:
— Ничего… — берет у меня листок и чуть не падает, споткнувшись, так она спешит поскорее добраться до стола учительницы.
Я оглядываюсь посмотреть, кому еще смешно. Мои соседи по парте увлеченно разглядывают свои карандаши. За соседней партой ухмыляются, но, поймав мой взгляд, мгновенно опускают глаза. То же происходит и за другой партой, справа от меня: глаза опускают все, кроме Анны-Лизы. Она смотрит не в стол, а улыбается мне. Я не знаю, смеется она надо мной или нет. И сам отвожу глаза.
На следующий день у нас математика, и я ничего не могу решить.
Учительница, слава богу, быстро сообразила, что, если меня оставить в покое и не спрашивать, я буду сидеть тихо. Не обращать внимания на Анну-Лизу не получается. Она правильно отвечает на вопрос. Отвечает на другой — и снова в точку. Когда она отвечает на третий, я слегка поворачиваюсь на месте, чтобы посмотреть на нее, и меня опять застают врасплох ее улыбка и взгляд.
На третий день, на уроке рисования, кто-то задевает меня рукавом. Чисто вымытая, золотисто-медовая рука проскальзывает мимо меня и тянется к черному карандашу. Возвращаясь, рука проводит краем рукава по тыльной стороне моей ладони.
— Какая красивая картинка.
Что?
Я смотрю на свой набросок черного дрозда, клюющего крошки на пустынной площадке для игр.
Но меня уже не интересует ни сам дрозд, ни его изображение. В голове у меня только одна мысль: «Она со мной заговорила!»
Потом я начинаю думать: «Ответь что-нибудь!» Но ничего не происходит, только «Ответь что-нибудь! Ответь!» эхом гудит в моей пустой башке.
Сердце, как ненормальное, колотится о преграду грудной клетки, а кровь в жилах вскипает словами, которые я не способен произнести, да и просто толком понять.
Ответь ей хоть что-нибудь!
Ничего путного не придумав, хрипло и невнятно мямлю: «Я люблю рисовать, а ты?» и еще: «Ты хорошо соображаешь в математике». К счастью, Анна-Лиза отворачивается прежде, чем я успеваю выдавить из себя что-либо еще.
И все же она была добра ко мне. Не считая моих родственников, она стала первой Белой Ведьмой, которая улыбнулась парню, не умеющему связно написать даже одно предложение. Первой. И единственной. Никогда не думал, что она может улыбнуться; едва ли это случится еще раз.
Поэтому я говорю себе, что надо держаться от нее подальше.
Но ведь бабушка говорила, что мы должны «идти на компромисс» и «приспосабливаться», а разве это не значит быть вежливым? Поэтому, когда урок заканчивается, мне удается заставить свое «тело» подойти к ней.
Я протягиваю ей свой рисунок.
— Как он тебе? Я его закончил.
Я готов к тому, что она скажет какую-нибудь гадость, посмеется над рисунком или надо мной. Но в глубине души я знаю, что ничего такого она не сделает.
Она улыбается и говорит:
— Очень красивый.
— Ты так думаешь?
Она говорит, глядя не на картинку, а на меня:
— Ты и сам знаешь, что рисунок отличный.
— Да, ничего… вот асфальт у меня не получается.
Она смеется, но, уловив мой взгляд, сразу же умолкает.
— Я не над тобой смеюсь. У тебя здорово вышло.
Я снова гляжу на рисунок. Птица недурна.
— Можно я его возьму? — просит она.
Что?
Зачем он ей?
— Ладно, не надо. Все равно это глупая идея. А рисунок отличный. — Тут она собирает свои вещи и выходит.
С тех пор Анна-Лиза всегда подстраивает все так, чтобы сидеть рядом со мной на рисовании и оказаться в одной команде на физре. На других уроках мы в разных группах из-за успеваемости. Я — среди двоечников, она отличница по всем предметам, так что мы не часто встречаемся.
На следующей неделе, когда мы сидим на рисовании, она спрашивает:
— Почему ты никогда не смотришь на меня дольше одной секунды?
Я не знаю, что сказать. Сейчас я смотрел на нее дольше секунды.
Я окунаю кисточку в банку с водой, поворачиваюсь к ней и смотрю. Вижу ее улыбку, ее глаза, кожу цвета меда и…
— Две с половиной в лучшем случае, — говорит она.
Мне показалось, что дольше.
— Вот уж не думала, что ты такой застенчивый.
Я не застенчивый.
Она наклоняется ко мне и шепчет:
— Мои родители сказали, чтобы я не разговаривала с тобой.
Теперь я смотрю на нее гораздо дольше. Глаза Анны-Лизы искрятся.
— Почему? Что они про меня говорили?
Она слегка краснеет, и ее глаза теряют часть своего блеска. На мой вопрос она не отвечает, но, что бы они ей не сказали, это, кажется, не пугает Анну-Лизу.
Дома в тот вечер я долго пялюсь на себя в зеркало ванной комнаты. Я знаю, что ростом я ниже большинства мальчишек моего возраста, хотя и не намного. Мне вечно твердят, что я грязный, но ведь я много времени провожу в лесу, а там трудно не запачкаться, и я вообще не понимаю — чего такого плохого в грязи? Хотя мне и нравится, что Анна-Лиза такая чистенькая. И как ей удается?
Арран приходит чистить зубы. Он выше меня, но ведь и на два года старше. И он как раз из тех парней, которые, по-моему, должны нравиться Анне-Лизе. Красивый, добрый, и умный.
Тут заходит Дебора. В ванной становится тесновато. Дебс тоже чистюля, но не такая, как Анна-Лиза.
— Чем заняты? — спрашивает она.
— А на что похоже?
— Похоже, что Арран чистит зубы, а ты любуешься в зеркале своей неотразимой красотой.
Арран подталкивает меня локтем и улыбается пенной улыбкой.
Мое отражение тоже пробует улыбнуться ему и выдавливает пасту себе на щетку. Я смотрю в свои глаза, когда чищу зубы. Глаза у меня ведьмовские. У фейнов глаза обыкновенные. А у всех ведьм, которых я видел, в глазах блестки. У Аррана глаза светло-серые, а блестки серебряные, у Дебс — более темные, зеленовато-серые, и блестки светло-зеленые с серебром. У Анны-Лизы глаза голубые с серебристо-серыми искорками, которые то взвихряются, то опадают, особенно когда она поддразнивает меня. Дебора и Арран никаких блесток не видят, и бабушка тоже; она говорит, что мало кто из ведьм на это способен. Я никогда не говорил ей о том, что в своих темных глазах я вижу не искры, а черные, медленно вращающиеся треугольники, в которых совсем нет блеска. Их чернота не отражает свет, а словно поглощает его, и он проваливается в нее, как в пустоту.
У братьев Анны-Лизы — Ниалла и Коннора — глаза голубые с серебряными блестками. Я сразу узнаю в них О’Брайенов по белым волосам, длинным рукам и ногам и красивым лицам. На переменах и во время завтрака я избегаю Анну-Лизу, так как знаю — ей влетит, если братья увидят нас вместе. Мне не нравится, что они могут решить, будто я боюсь их, но я в самом деле не хочу, чтобы у Анны-Лизы возникли из-за меня неприятности, а в этой огромной школе затеряться легче легкого.
