Человек со смешной походкой остановился у нашей калитки и разглядывал окна; я отодвинулся в глубь комнаты, не желая становиться предметом его исследования. Высокий, нескладный, вблизи он напоминал гигантскую пневматическую игрушку; лицо, слишком большое даже для его рослой фигуры, казалось эластичною маской, наполненной жидкостью; и если в нем, не дай бог, испортится клапан, то все пропало — выльется изнутри вода, сморщится кожа лица, закроются щелочки глаз, и весь он складками осядет на землю, как пустой водолазный скафандр.
Словно сознавая свою уязвимость плохо сделанной надувной игрушки, он вел себя предельно осторожно. Несколько раз он протягивал руку к запору калитки и отводил ее снова назад, а когда решился войти, отворил калитку ровно настолько, чтобы в нее протиснуться, но зато пролез сквозь нее не спеша и уверенно — с медлительным спокойствием гусеницы, тщательно ощупавшей кромку листа, прежде чем вползти на него.
Он постучал в мою дверь и, когда я открыл ему, приветствовал меня громко и радостно, и почему-то в третьем лице:
— Ага! Наконец! Вот он и дома! — От улыбки его лицо раздалось вширь и стало занимать еще больше места. — Он курит, и много курит! — Он шумно понюхал воздух и, сделав паузу, сбавил громкость: — Извините, что я провинциально и запросто! Третий раз захожу, а вас нет все и нет, — он сделал еще одну паузу, как будто ему трудно было говорить, — мне бы от вас пару слов! Интервью, как говорится. Я из газеты, редактор!
— Садитесь, пожалуйста, — пригласил я; он был такой несуразный, что я никак не мог решить, приятен он мне или неприятен.
— Попросить вас хочу, — он опасливо покосился на кресло, — просьбу имею: на воздух пойдемте… день-то душный, и не вздохнуть было… а мы вот с вами проветримся, перед сном погуляем.
Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы между словами исчезли, и речь оживилась:
— Мне от вас много не надо, мне бы про фильм, как говорится, с научных позиций. Вот Юлий Николаевич — дело другое, он про режиссера да про актеров… а мы теперь с козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж вы не отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!
— Да я вовсе не против, спрашивайте.
— Э, кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К примеру, о чем будет фильм, если смотреть от науки?
О чем фильм?.. Не знаю… и Юлий не знает… скорее всего, ни о чем… и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа, шхуна да несколько терминов… поцелуй влюбленных на дне морском… только как ему это сказать…
Я решил не дразнить его и с некоторым трудом выдавил приемлемый для него ответ:
— В двух словах сказать трудно. Пожалуй, о том, что исследование моря — такая же обыденная работа, как уборка сена.
— Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте не будем так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай! В сценарии, помните, там есть про тайны глубин, и даже про последние тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны последние? Если последние, что потом делать станете?
— Насчет тайн — художественное преувеличение. Никаких тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься — всегда будет.
Что они, все с ума посходили… какие тайны…
За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались теперь по освещенным улицам. Он писал на ходу в блокноте, причем не сбивался с шага, и, по-моему, щеголял отчасти этим профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько страничек исписано, и, когда их насчиталось достаточно, спрятал блокнот в карман:
— Вот и спасибо, уважили! И от меня спасибо, и от читателя. А если спросил что не так — уж извините, не обижайтесь, пожалуйста. Такая наша специфика, что поделаешь, дело газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не попомните!
Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.
— Здесь живу. Рядом. До угла с вами, — пояснил он свои намерения и умолк окончательно.
Мы медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев, и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток таких лун сразу, и это превращало каштаны в тысячеруких гигантов, могучих, но безразличных к власти, что могли бы иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими в них людьми, с заборами и скамейками, со всеми изделиями рук человеческих, казались больным, вымирающим миром, по сравнению с миром зелени, миром великанов-деревьев.
Дома все были темны, и я подумал сначала, что мне померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками, я замедлил шаги — да, над крышей что-то слабо светилось, и в этом свечении проступал непонятный и злой силуэт — темная полоса, обрубок, с выступами внизу, наподобие фантастической пушки, направлялся наклонно в небо, угрозой и вызовом звездам, угрозой не явной, а тайным оружием, не ведомым никому до мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно вступит в действие и, в такую вот тихую ночь, посеет беду далеко в небе, среди мерцания звезд.
— Что это?!
— Тс-с… — Мой спутник выпятил губы и приложил к ним палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.
Я почувствовал липкость его пальцев, казалось, они приклеились ко мне намертво и оторвать их можно будет лишь с клочьями кожи. Тогда я придумал поправить воротник рубашки и избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня под руку снова.
— Тс-с… Дом майора! С отделением он — вплотную!
Мы отошли немного, и он с возбужденного шепота перешел на быструю речь вполголоса, напоминающую бульканье супа в кастрюле:
— Телескоп!.. В небо он — только для виду! А на самом деле — ого! Всё, всё видит — все четыре дороги к городу, всё побережье! Ни одна собака сюда не вбежит, чтоб он не узнал… Сначала все думали — ну, чудак, в телескоп забавляется… И его лейтенант, не будь дурачком, написал, куда следует: так, мол, и так, начальник мой сдвинулся. Вскоре инспекция из управления, сам генерал, и внезапно, в двенадцать ночи. Только он из машины — а навстречу майор, в полной форме, сна ни в одном глазу, докладывает: руковожу операцией по задержанию диверсантов. Это учения есть такие, сбрасывают якобы диверсантов, а пограничники — их лови, ну так и Крестовский туда же. Разрешите, мол, товарищ генерал, передать руководство действиями, — тот совсем ошалел: доложите обстановку, майор, и продолжайте!.. Что там дальше было, не знаю, но уж был готов самовар, да случайно и коньячок оказался. А по радио — операция. Это шумное дело было: запустили троих, одного с лодки подводной и двоих с парашютами. Так всех их, родненьких, милиция и взяла, стало быть, Крестовский, а наряды у пограничников — и ведь все на ногах были — фьють! Генерал как надулся — и звонить в погранштаб: у меня-де ваши люди задержаны, привезти, или сами их заберете?.. Уехал довольный, майору при нижних чинах руку пожал и устную благодарность. А когда все пришло в огласку, генерал себе орден, и Крестовскому орден, двум сержантам медали… Да, мальчишку того, лейтенантика, перевели скорехонько… Вот и телескоп вам — игрушечка! Вроде шарит себе по звездам, а на поверку — под прицелом весь город!
