Полоснул по запястью — и моментально выступила кровь. Так же, как и в первый раз, было не больно, а… Таинство вызывало странное возбуждение, почти схожее с сексуальным. «Рождение новой жизни»… Мертвой.
Прикосновение крови вампира к губам выгнуло человека судорожной дугой, он мотнул головой и захрипел, глотая воздух, как пойманная рыба. Ляля схватила Женю за руку, дернула.
— Господи… Жень, что с ним, а?
— Что… кончается. Агония.
— А почему? Ты же наоборот…
— Лялька, я ж тебе говорил, черт! Он сейчас умрет — как человек, а как вампир — возродится. Это тебе не воскрешение, а я не Христос! Он — все, таким, как был, уже не будет никогда. Как мы с тобой…
Ляля вздохнула или всхлипнула, перевела взгляд с Жениного лица на умирающего. Он зажмурился, раскрыл рот и замер, не шевелясь. Дыхания уже не было.
— Все, — сказал Женя. — Готов. Минут через пятнадцать-двадцать процесс начнется.
— Как это?
— Откуда я знаю… Наверное, обмен веществ меняется, организм перестраивается… Знаешь, что я думаю? Все это ни к богу, ни к черту отношения не имеет. Вампиры — просто другие какие-то существа, ну… как бы биохимически там, физиологически другие…
— Как?
— А так. Как другая раса.
— Почему? В кино-то…
— Ну да… в кино из могил встают и кукареканья боятся. И прутся от совершения зла, как ты говоришь. Может, уже замнем эту тему, насчет кино? Кого при жизни в человечьей шкуре не тянуло убивать, тот и в вампирской не рвется. А подонку и вампиром быть не надо, сама видишь.
— Пожалуй… слушай, Жень, а что, он так и будет тут лежать?
— А что ты предлагаешь?
— Может, к тебе его отнесем, а?
— А кто понесет?
Ляля оторопело взглянула на него и фыркнула. Женя распечатал новую пачку сигарет, вытащил одну, закурил.
— Чудачка ты, сестрица. Тебя нести — это одно, а его таскать — это совсем другое, знаешь ли. Он не такой уж и воздушный, я бы сказал. И потом — если бы ему что-то грозило… а так ничего ему не сделается. Сейчас у нас второй час ночи, очнется он… ну пусть хоть в два — все равно до рассвета далеко.
Ляля вздохнула, поводила ладошкой по влажной сломанной скамейке и присела подождать…
Качающаяся, пронзенная золотыми звездочками тьма Генку убаюкивала, нежно-нежно. Он летел, летел бесконечно сквозь это огромное, мерцающее, звенящее пространство, и прекрасные голоса все тянули какой-то торжественный хорал на три высокие ноты… Потом прошла вечность блаженного отдыха после очередной стычки. Не надо было заставлять себя просыпаться и снова превращать уставшее тело в боевую машину. Тихо-тихо было в горах, только моргали сонно добрые звездочки; спали Генкины боевые друзья, спала в далеком Питере Цыпочка, «чехи», наверное, тоже спали, обнимались с автоматами, бормотали во сне молитвы своему Аллаху…
Передышка — это хорошо. Покой — это хорошо. Солдат спит — служба идет. Чем больше спишь — тем легче жить на свете. А в этот раз и сон приятный. Вот — письмо… письмо, а в письме фотка ее… Серый рассматривал, сказал: «Дуракам — счастье», — пришлось дать ему в ухо, но не всерьез, потому что по существу-то не обидно… Жираф сказал: «Не суетись, Суслик, жалко, если тебя шлепнут. Такая девочка плакать будет…» Я не буду суетиться, Вовчик. И письмо твое передам. И привет… все передам…
Все это сон.
Жираф в госпитале. Серый — в земле, и письма его мамы и подружек сгорели вместе с ним. А Суслик уже почти месяц в Питере, в своем обожаемом Питере, со своей обожаемой Цыпочкой — и через девятнадцать дней она перестанет быть Цыпочкой. Жанночкой Сусловой станет Жанночка Цыплакова. «Самка Суслика», — смеется, глупая девчонка…
Хорошо… только что-то холодно. Мокро как-то… зябко…
— Цыпка… — позвал этот парень.
Его лицо уже начало меняться. Ляля наблюдала, как спадается и исчезает опухший кровоподтек, как закрывается страшная рана на голове — а лицо приобретает благородство и отрешенность мраморного изваяния. Он начал дышать, сперва чуть задыхаясь, потом — все ровнее. И вот — приходит в себя. Волшебство все-таки…
— Ч-черт, — прошептал Женя, втаптывая в песок недокуренную сигарету.
Генка открыл глаза. Еще была ночь. На лицо моросил мельчайший питерский дождь. Он лежал на мокрой земле, а над ним склонилась незнакомая девочка, совсем молоденькая и славная — моложе Цыпочки.
Генка улыбнулся.
— Тебе лучше, да?
— Да, порядок. А Цыпка где?
Как-то она странно растерялась, смутилась, умолкла… Генка сел. Увидел незнакомого бледного парня. Парень крутил в руках незажженную сигарету. Вокруг был то ли пустырь, то ли парк, где любила гулять Цыпочка… Вспомнил!
— Где Жанна?! Что с ней?!
— Слушай… ты не психуй, да?… Так вышло…
— Что с Цыпкой?!
Генка вскочил. У испуганной девчонки без мазы и спрашивать, но парень знает. Заглянул парню в лицо.
— Ну, ты скажешь или нет?!
— Это как бы… твоя подруга?
— Невеста это моя, якорина! Где она? Что с ней? Что со мной было, а?
— С тобой-то все просто. Тебя по голове стукнули. Сзади. Да?
— Мля… Наверно… А не болит… Да фигня это все. Цыпка-то? Ты ее видел? Маленькая такая, темненькая, в серой куртке?
Что ж ты отвернулся? Что-то случилось? С ней что-то случилось, да? Из-за этих подонков? Точно, это, наверно, кто-то из них мне долбанул по кумполу. Как только подобрался? Но я-то тоже… Неужели они ей что-то сделали? Господи…
— Слушай, братишка, ну не тяни ты за душу! Вот тут, на скамейке этой козлы какие-то пиво пили — прикопались к нам с Цыпкой… драться пришлось… А потом мне по башке вот… и не помню ни черта — что тут было-то? Они — что?…
— Ты… прости, так вышло. Я ведь слышал, как твоя девочка кричала… только… поздно. Не успел…
— Как — не успел?
Потом Женя и Ляля стояли рядом с провалом, в кирпичной стене руины и смотрели, как Генка обнимает мертвую девушку. Он захлебывался от слез, он дышал на ее ледяные руки, чтобы они стали теплее — и выл, как волк, у которого разорили логово и подстрелили волчицу.
Ляля порывалась сунуться помочь. Вставить слово. Успокоить. Женя ее удерживал. Смотреть на парня было страшно, но Женя понимал, что через некоторое время тот возьмет себя в руки. Он уже знал, что скажет Генке.
Сизый, голубой, лиловый сигаретный дым плыл по комнате слоистыми волнами, клубился, повисал вокруг лампы фантастическими облаками… Ляля открыла форточку, но толку от этого было мало — оставалось только укутаться в китайский плед с красными драконами и высунуть нос в самое окно. Так она и сидела на тахте у форточки, свернувшись пушистым клубком, когда двое вампиров пили кагор за столом с пластилиновыми статуэтками.
— Слышь, Микеланджело, а водки нет у тебя?
— Водки нет, но есть такой как бы ликер, клюква на спирту… И я не уверен…
— Мне по фигу, в чем ты там не уверен, — слезы текут и текут, а Генка, похоже, их не чувствует и не понимает, что плачет, даже пытается усмехнуться. — Безмазовейшая штука — это пойло твое. Пусть ликер хотя бы…
Женя порылся на своих полках, достал стеклянную флягу с красным, бухнул на стол, вытащил рюмки.
— За… кх… — и сделан вид, что невозможно договорить не из-за рыданий, а из-за приступа кашля.
Генка опрокинул рюмку залпом — и задохнулся, согнулся вдвое, закашлялся уже по-настоящему, до рвотных судорог, схватился за горло… Женя посмотрел сострадательно.
— Спиртное такой крепости нам теперь лучше не пить, старик. Мы его не усваиваем — обмен веществ поменялся.
Да иди ты в… Бэтмен! Мир спасать решил и меня заодно? А на хера его спасать, этот гребаный мир?! Справедливости в нем нет, доверия нет, честности нет — ни пса нет, так зачем?! Кролей, говоришь, едите? А почему? Вы вампиры или где?! Ляльку, говоришь, маньяк приложил? Что ж ты его отпустил, Бэтмен?! Чтоб он еще какую-нибудь девчушку — как Ляльку?
— Да ты не ори — соседи как бы…
— Имел я твоих соседей! Люди — венец творения! Гадина — алкашка, стервоза, дура, а посмотрела, как королева на вошь, мля… Ночью ей шумят! Она, значит, всегда спит, аки ангел?
— Да успокойся ты… Ну правда — не ори.
— Плохо мне, Бэтмен… Ужас, до чего херово… За чем мы ее там оставили?
— Для милиции… ты ж понимаешь, что сам-то уже вне закона как бы?
— Имел я эту милицию! Найдут они! Жди! А если случайно и наткнутся — что из того?! Давить-то гадов нельзя теперь! Цы… ч-черт… она будет лежать в… кх… мля! А они — на зоне пальцы гнуть, да?! Крутые мальчики?! Нет уж, я сам! Я сам найду! И, богом клянусь, им мало не покажется!
— Вот.
— Что — «вот»?
— Согласись, был смысл тебя как бы… перетащить. Лялечка очень хотела. Я как раз спорил, но она почуяла что-то… Догадалась. Поэтому мы тебя и убеждали уйти. Потом-то, когда ее… ну… найдут как бы — ты уже не ушел бы, правда? Остался бы. И как ты объяснил бы, что тебе на солнце нельзя? Сгорел бы.
Генка поднял острое, белое, мокрое лицо с черными тенями под глазами и кивнул.
