Стоп. Тут ему показалось, что споткнулся. Да, да, подумав тогда об этом, он заметил, что остальные кусты-деревья похожи на стариков, усталых, сутулых.
Игра светотеней. Солнце уже садилось, длинные тени ползли по редким полянам, вот и показалось.
Ну что же это с ним происходит в этих местах? Все ему чудится, все ему кажется. То будто время ползет очень медленно, то чьи-то голоса в автобусе, то деревья уже не деревья, а целый лес стариков. Становлюсь мнительной истеричной барышней, сказал он себе. Заметьте, барышней уездной, добавил. А ведь еще утром обзывал себя обольстителем этих самых барышень. Когда же это было, давно?
Он ведь должен позвонить, зря что ли ему сказали номер телефона. И уже вечер, пора выбираться отсюда. Но он все никак не мог найти ветку. Все были какие-то корявые, узловатые, кривые. Ничего подходящего.
Он еще долго бродил по лесу, пока не увидел то, что ему нужно. Прямая ветка, без сучков, без изгибов, и нужной толщины. Достал нож… а потом?
Потом уже ничего не было. То есть что-то, наверное, было. Но он не помнит. Кажется, он уснул или потерял сознание.
Проснулся на краю леса. Холодно, знобило. Потом дорога вниз. Когда до города уже было близко, его подобрала машина. Водитель что-то не очень лестное говорил о жителях, о городе, он ему возражал.
Все, больше ничего не было. А где ветка? Он потянулся к сумке и вскрикнул от боли в руке. Поднял рукав. Чуть выше локтя, на чужой, непривычной для него старческой руке, увидел глубокий порез. Кровь уже подсохла, но сейчас, от резкого движения, корочка лопнула, на ее поверхности выступило несколько красных капель.
Ну проснись, снова приказал он себе, хватит спать.
Скрипнула дверь. Он поднял голову. На пороге стояла тетя Даша, музейная смотрительница.
— Ты здесь, милок? Слава Богу, вернулся. Татохин уже звонил, переживает за тебя. Это он только с виду грубый такой, а сам, видать, кается, что в лес тебя направил.
— Вы что же, ничего не замечаете? — спросил реставратор, и сам поразился тому, какой у него скрипучий старческий голос.
— А что замечать? Хорошо, что тебе только ветка понадобилась, а не целое дерево. Болит рука-то? Ничего, заживет.
— А я, я таким и останусь? Разбудите меня.
— Да не суетись, не спишь ты.
Тетя Даша уселась в кресло напротив, сложила на коленях руки, будто приготовилась к долгой беседе.
Внимательно смотрела на него.
— Что, хорош? — Он почувствовал, что постепенно приходит в себя, и даже нашел силы улыбнуться. — Как это говорят, краше в гроб кладут?
— Нет, не кладут. Нету у нас кладбища, никого не хороним.
— А… а как же?
— Да никак. Приходит время, уходит человек в горы: одним человеком меньше, на одно деревцо в лесу больше.
— Можжевельники? — выдохнул реставратор.
— Они, — важно кивнула тетя Даша.
— Ну ладно, а я тут при чем? — вспомнил он себя.
— Не горячись, милок. Ты же на этой земле живешь, значит, знать должен, что живому больно. В живое метишь, в себя попадешь, если забыл, что живому больно.
— Ну давайте, проведите со мной беседу на тему: человек в ответе за все, что происходит на земле. Прав был водитель, пришлепнутые вы тут все. Городишко паршивый, происходит чертовщина какая-то, это в конце двадцатого-то века. Бежать отсюда нужно было, а я — то, дурак, можно сказать, влюбился. Ах, улочки, ах, узенькие, ах, время медленное, ах, дорасти до города нужно. Дорос, ничего не скажешь, совсем большой стал, помирать скоро. Хорош старичок, а еще туда же, случай в автобусе вспоминает.
Помянув утренний автобус, реставратор внезапно замолчал. Об этом не надо, зря это он.
— Сам дурак, — спокойно сказала тетя Даша и гордо удалилась.
— Тетя Даша, — заорал реставратор тонким старческим голосом, выскочив на лестницу.
— Нашелся племянничек, — тетя Даша повела плечом. — Я тебе во внучки гожусь, дедуля.
— Не уходите, постойте, объясните, я боюсь один, я не знаю, что делать.
Хватал ее за руку, заглядывал в глаза и видел в них холодное презрение. Но постепенно глаза теплели, в них мелькнуло сочувствие, потом жалость.
Тетя Даша сменила гнев на милость. Взяла его и, как маленького, отвела в «голубятню».
Поила чаем, бинтовала руку и говорила, говорила. Он устал, он почти не слышал ее, хотя и старался Изо всех сил слушать внимательно.
Разобрал только, что больно они, приезжие эти, гордые, через губу не плюнут. Маленький город, провинция, глушь, понимали бы что. Того не смыслят, что здесь когда то жизнь человеческая начиналась. Городок-то вечный, сколько ему годков, ни один археолог не знает, а уж сколько они зубов-то съели на раскопках, все кругом перекопали. Один найдет, что городу тыща лет, защитит диссертацию. На другой год новый приезжает, опять копает-копает, кричит — враки — две тыщи. Уж до десяти дошли, а все копают и все находят, если сами не провалятся куда подальше, в глубь тех самых тыщ.
Что она еще про археологов говорила, он не слышал, провалился куда-то. Вынырнул, когда за реставраторов принялась. Небось в институте таких дураков, как ты, учат, а не выучивают. Все подновлять норовите, зачем нужно вам. Не вы старили — время работало, не вам его работу и переделывать.
Это же не просто пыль, не на простых стеклах. Это время, застывшее, остекленевшее, а все равно живое. Осторожно с ним надо. А ты мыть вздумал, нешто это тебе стаканы из шкафа. Хорошо еще назад не улетел веков на двадцать, и такое тут бывало, видывали.
Рама не понравилась, гнилая, вишь ли. Знамо дело, прогнила, не из живого-то дерева ее резали, из молнией убитого. Кто же это когда безнаказанно дерево в можжевельниках рубил?
Ветку ему захотелось можжевеловую, прыть девать некуда. Напросился в лес, тебя и направили. Посмотри теперь, какой старичок получился. В дерево метил, в себя попал. Не зря же говорится: не плюй против ветра.
И еще говорила, приговаривала тетя Даша, а он слышал ее, будто сквозь вату. Последнее, что услышал перед тем, как окончательно провалиться в глубокий сон, тети Дашины слова о городе, хорошо, мол, что успел полюбить его, за это город его не оставил в лесу, назад вернул. Ну, а в молодость можешь и сам вернуться, влюблен же вроде, это хоть кого омолодит. Если только его штучки с витражами ему каким-нибудь боком не выйдут.
4Лунный свет голубой лужей растекался по плитам музейного двора, а здесь, у кустов роз, было совсем темно. Но он и в темноте нашел то, что искал. Достал из кармана ножницы. Теперь срезать цветы ниже, чтобы стебли были длинными-длинными. Все получилось прекрасно, он даже не очень искололся.
Наверное, забор ему без лестницы не преодолеть. Теперь, в его нынешние годы, совсем не так легко прыгать через заборы. Стоп, какие такие годы. Неужели за какие-то несколько часов успел привыкнуть к старости?
Все в порядке. Цветы под рубашку, ничего, пусть себе колются, это даже приятно. Упругий прыжок, подтянуться на руках, теперь еще один прыжок вниз, и все.
Старинная узкая улица удивленно взмахнула ветками сонных деревьев, усмотрев в его прыжке попытку нарушить ее покой. Он на цыпочках, стараясь не шуметь, скользнул по белым плитам узенького тротуара. Тень его упала на плиты, распластавшись по ним, тень его сокрушенно покачала головой, соприкоснувшись через плиты с вечностью. Многовековые камни равнодушно отталкивали подошвы его ботинок, их ничем не удивишь, столько всего повидали на своих зеках.
Улица, изогнутая, словно удивленно приподнятая бровь, избавилась от него, вытолкнув на другую, уже залитую асфальтом, широкую настолько, что по ней могли ходить автобусы.
Он вброд пересек залитый лунным светом пятачок площади, проскользнул в телефонную будку. Набрал номер и, пока слушал длинные гудки, все еще не знал, что сказать, когда на том конце провода поднимут трубку, с чего начать. Не мог же он признаться, что когда проснулся и снова понял, что молод, первым желанием было броситься из этого города куда глаза глядят.
Немного хриплый, наверное, спросонья, голос прозвучал где-то далеко, слов он не разобрал. Молчал, все еще не зная, что сказать. Потом испугался, что сейчас она положит трубку.
— Простите, я разбудил вас. Это я… Можно приехать?
— Бог с вами, в такое время, ко мне? А впрочем, что же, пусть. Приезжайте. Знаете, где я живу?
— Найду, говорите адрес.
Ждать автобуса в такое время не имело смысла, и он отправился пешком из старого города в новый, ужасаясь предстоящему расстоянию, заранее предчувствуя боль в суставах от долгой ходьбы. Черт, опять. У него же ничего болеть не может, он снова молод, и можно не просто идти, можно мчаться, почти лететь.
И снова он ощутил, как этот многовековой город втягивает его в себя, как воронка, знал, что, уехав отсюда, снова и снова захочет вернуться.
Притягательную силу его знали не только местные жители, те из них, кто пытался уехать, рано или поздно возвращались. Многих приезжих постигала та же участь. Даже если поначалу они считали городок дырой непролазной, даже если они все-таки уезжали отсюда, как им казалось, навсегда, рано или поздно все равно возвращались, если не наяву, то во снах беспокойных обязательно.
