Джеймс обогнал меня, и я остановился.
— Это все как-то связано со смертью Сая, верно ведь? — спросил он.
Возразить я не мог — слишком вымотался.
— Может быть, — ответил я. — Не знаю.
— Кто-то что-то с ним сделал? — продолжал Джеймс.
— Не знаю, — повторил я. — А ты куда бы направился, отыграв сет?
— Не понял? — поднял брови Джеймс.
— Помоги мне, Джеймс. Я хочу найти того тромбониста — так куда бы ты пошел после концерта?
— «Потемкин», например, работает допоздна.
Хорошая мысль, подумал я. Там кормят, а главное — поят до пяти утра. Я направился вниз по Фрит-стрит, джазовый патруль — следом за мной. Джеймс оказался очень дотошным, и это настораживало.
— И ты боишься, что то же самое может случиться и с этим тромбоном? — допытывался он.
— Возможно, — уклончиво ответил я. — Не знаю.
Мы свернули на Олд-Комптон-стрит, и я сразу понял, что опоздал, как только увидел голубую мигалку скорой. Она стояла у входа в клуб. Задняя дверь микроавтобуса была открыта, и, судя по неторопливости, с которой врачи бригады расхаживали вокруг потерпевшего, тот либо почти не пострадал, либо был давно покойник. И я бы не поставил на первый вариант. Вокруг места происшествия уже собралась разношерстная толпа зевак, за ними пристально наблюдали пара полицейских общественной поддержки и констебль, которого я сразу узнал, так как помнил по участку Черинг-Кросс.
— Эй, Парди! — окликнул я его. — Что тут случилось?
Парди неуклюже повернулся. Когда на тебе бронежилет, ремень для снаряжения, остроконечный шлем и портупея плюс телескопическая дубинка, рация, наручники, перцовый газовый баллончик, блокнот и сухой паек в виде батончика «Марс», то двигаться ты можешь только неуклюже, иначе никак. В участке у Парди была репутация «вешалки для формы» — то есть копа, который может только форму носить, а больше ни к чему не пригоден. Но это было как раз к лучшему: хороший коп мне был сейчас ни к чему. Хорошие копы задают слишком много вопросов.
— Вызов скорой, — ответил Парди. — Какой-то парень упал и умер прямо посреди улицы.
— Пойдем глянем? — сказал я скорее вопросительно, чем утвердительно. Вежливость — полезная вещь.
— Это по твоей части?
— Пока не посмотрю — не узнаю.
Парди хмыкнул и отошел на пару шагов, пропуская меня.
Врачи скорой уже укладывали пострадавшего на каталку. Он был младше меня, темнокожий, с лицом уроженца африканского континента. Я бы сказал, откуда-то из Нигерии или Ганы — либо кто-то из его родителей родом из тех краев. Одет он был хорошо, в модные брюки из жатого хлопка цвета хаки и пиджак, явно сшитый на заказ. Чтобы поставить электроды дефибриллятора, врачи разорвали у него на груди белую хлопчатобумажную рубашку — несомненно, дорогую. Его темно-карие глаза были широко раскрыты и абсолютно пусты. Ближе подходить не имело смысла. Если бы мелодия «Body and Soul», исходившая от него, звучала хоть на пару децибел громче, я обтянул бы лентой место, где он лежит, и принялся бы продавать билеты.
Я спросил у врачей скорой о причине смерти, и они, пожав плечами, ответили, что это сердечный приступ.
— Он что, умер? — спросил Макс у меня за спиной.
— Нет, черт возьми, отдохнуть прилег, — отозвался Джеймс.
Я спросил у Парди, нашли ли они хоть какое-то удостоверение личности погибшего. Парди в ответ протянул мне бумажник в прозрачном пластиковом конверте.
— Так это твой случай? — спросил он.
Я кивнул, взял у него конверт и тщательно заполнил документы, подтверждающие передачу ответственности и легитимность всех дальнейших действий. Потом сунул их вместе с бумажником в карман брюк.
— Он был один или с кем-то? — спросил я.
— Я никого не видел, — покачал головой Парди.
— А кто вызвал скорую?
— Не знаю, — ответил он, — может, кто-то с мобильного позвонил.
Вот из-за таких, как Парди, лондонская полиция и славится своей идеальной работой с клиентами, благодаря которой нам завидует весь цивилизованный мир.
Каталку грузили в микроавтобус. Где-то позади меня шумно тошнило Макса.
Парди приглядывался к Максу с особым интересом копа, который только-только заступил на смену в субботнюю ночь и мог бы запросто отправить напившегося до бесчувствия человека на пару часов под арест. А сам бы в этом случае сел в столовой и принялся заполнять соответствующие документы под чаек с сэндвичами. Черт бы побрал эту сигнальную ленту, из-за которой доблестный офицер полиции должен оставаться в стороне от беспорядков! Я огорчил Парди — сказал, что сам разберусь.
Врачи скорой уже хотели ехать, но я попросил немного подождать. Нельзя было допускать, чтобы тело увезли до того, как его посмотрит доктор Валид. И еще я должен был выяснить, выступал ли этот парень в «Мистериозо». Из троих добровольцев, составлявших мой джазовый патруль, на ногах тверже всех держался Дэниел.
— Дэниел, — спросил я, — ты трезвый?
— Да, — ответил он, — и трезвею все больше с каждой секундой.
Мне надо ехать вместе с бригадой. Можешь смотаться в тот клуб и достать список выступавших? — Я сунул ему свою визитку. — Вот, позвонишь на мобильный, когда добудешь.
— Думаешь, с ним случилось то же самое? — спросил он. — Что и с Сайресом?
— Не знаю, — ответил я. — Но как только выясню что-нибудь, сразу свяжусь с вами.
Вы едете или как? — окликнул меня кто-то из врачей.
— Сумеешь? — спросил я Дэниела.
Тот ухмыльнулся.
— Я же джазмен, не забывай, — ответил он.
Я поднял кулак, и Дэниел после секундного замешательства стукнулся со мной костяшками.
Я сел в микроавтобус, и врач захлопнул за мной дверцу.
— Мы едем в Университетский госпиталь? — спросил я.
— Вроде того.
Сирену и мигалки мы включать не стали.
Нельзя просто так взять и отвезти тело в морг. Сперва его должен осмотреть квалифицированный врач. Неважно, в каком оно виде и на сколько частей расчленено: пока действительный член Британской медицинской ассоциации не подтвердит, что это мертвое тело, оно формально имеет неопределенный статус, вроде кота Шредингера. В этом случае я могу предпринимать действия, приравненные к расследованию убийства, но исключительно под свою ответственность.
Ночь с субботы на воскресенье в приемном покое — сплошное удовольствие. Пьяный кураж проходит, уступая место боли, и начинаются крики, стоны, перепалки. Любой офицер полиции, которого непреодолимое желание заботиться об обществе заставит предстать перед этим самым обществом, рискует поучаствовать по крайней мере в полудюжине эмоционально насыщенных столкновений между двумя и более людьми. И, как всегда, это будет «Нет-нет, констебль, мы ничего не делали, оно само так получилось».
