Морриган покосилась на меня.
— Слушай, у нас не всегда так плохо, — сказала она. — Моя сестрица проявляет такую жестокость только к тем, кто ей перечит. Так она напоминает нам, кто мы такие, где наше место и кто здесь главный. Но если держаться от нее подальше, то и бояться нечего!
Мы прошли через дверь в дальнем конце комнаты и спустились по очередной лестнице в небольшую комнатушку возле тупика, которым заканчивался коридор.
Я остановился на пороге, разглядывая помещение, заставленное стеклянными стеллажами. Вдоль всей стены шла мраморная стойка, над которой возвышались шкафчики, шкафы и колонки. Стойка была заставлена трубками, пробирками и стеклянными контейнерами всех размеров.
Джанис, подруга Эммы, сидела на пуфике перед стойкой, деловито копаясь в куче веток, корешков и листьев. Я ее не сразу узнал. Дома я видел ее с растрепанной копной кудряшек, теперь же ее волосы были гладко зачесаны назад и закручены в тугой узел на затылке, как обычно делала Эмма перед сном. Но если Эмме такой пучок придавал вид трогательный и милый, то Джанис выглядела совершенно иначе. Эта прическа открывала ее лицо, подчеркивая высокие, резко очерченные скулы и хрупкую линию подбородка.
Она оказалась ошеломительно красивой, но такой красотой, которая не может существовать в нашем мире. Это было нечто сверхъестественное, из разряда вещей, с которыми люди просто не умеют обращаться, поэтому пытаются уничтожить.
Одну ногу Джанис отставила назад под неуклюжим углом и болтала ступней в луже, пузырившейся на каменном полу.
— Привет, уродец, который совсем не урод, — сказала Джанис, не поднимая глаз. — Что, явился за моими стимуляторами и тонизирующими средствами?
Морриган, шлепая по лужам, подбежала к ней и обняла за шею.
— Будь лапочкой, ему нужна еще драхма боярышника. Это только для начала. А если завтра он заставит нас собой гордиться, мы одарим его более существенным запасом.
Джанис встала, подошла к ряду стенных шкафов. Я заметил, что она одета во что-то наподобие детских ползунков. Пуговицы спереди, кружева вокруг шеи и по проймам — пожалуй, это больше походило на старинное нижнее белье.
Джанис открыла стеклянные дверцы шкафчика и стала перебирать бутылочки. Отыскав нужную, она принесла ее на стойку. Потом сосредоточенно облизала языком бумажную этикетку и прилепила ее на бутылочку. Вытащив из своего пучка ручку, вывела на этикетке огромную небрежную тройку, после чего протянула бутылочку мне.
— Ровно драхма, — объявила Джанис, вкладывая лекарство мне в руку. — Немного, но этого тебе хватит, чтобы протянуть, пока не отработаешь.
Морриган подкралась к рабочему столу Джанис и протянула ручку к кучке травы и стеблей.
Джанис резко развернулась на своем пуфике и шлепнула ее по руке.
— Негодница!
Морриган с виноватым видом отскочила от стола. Джанис покосилась на нее, выбрала из кучки маленький желтый цветок и засунула его за ухо Морриган.
Та ощупала пальчиками подарок, смущенно улыбнулась.
— Она очень добрая, наша Джанис. Скажи, разве нет?
Я поднял бутылочку.
— Значит, благодаря этому ваши мертвые девицы и музыканты выглядят более-менее?
Морриган покачала головой, потом склонила голову набок, прижавшись щекой к моей руке. Щека у нее тоже была горячей.
— Ах, даже не сравнивай себя с ними! Ты относишься к совершенно другому виду. Понимаешь, у каждого свой путь выживания. Наши синюшные девочки на самом деле отличаются отменным здоровьем, их можно прикончить, только если сжечь или расчленить на кусочки. Что касается моих музыкантов, то в период роста им требуется только добрая порция лести, а вот моя сестрица живет за счет крови несчастных созданий, вроде Малькольма Дойла.
Я вытаращил глаза.
— То есть меня?
Морриган покачала головой.
— Ах, да нет же! Малькольм Дойл был маленьким мальчиком, которого украли из колыбельки, чтобы утолить ненасытный аппетит моей сестрицы. А ты — ты вообще другой!
Это былой правдой, но все равно мне было странно слышать ее. Я не был Малькольмом Дойлом. Я был другим.
— Значит, его убили.
— Она разорвала ему горло, — ответила Морриган. — Все произошло очень быстро. Думаю, даже безболезненно, хотя в таком деле нельзя быть уверенным до конца. Да, — добавила она через минуту, задумчиво наматывая и разматывая прядь волос на запястье. — Я вот сейчас подумала и поняла, что все-таки это было очень больно!
— Значит, когда ты говорила о том, что вы живете за счет города, ты подразумевала убийства?
— Ой, нет, нет! Не убийства — жертвоприношения! И не такая уж это большая плата. Это даже нельзя назвать тяжким испытанием, подумаешь — раз в семь лет! — и вообще, после этого город набирается сил и прекрасно существует дальше, а когда городу хорошо, то и нам замечательно!
Я вспомнил, как меня скрутило от одного запаха железа во время Дня донора.
— Вы что, пьете кровь?
Морриган снова затрясла головой.
— Методы Госпожи — это ее личное дело, все это не имеет никакого отношения к нашему Дому Хаоса! Наша задача — только присутствовать на кладбище в качестве свидетелей.
— Что ты несешь? Вы не можете ступить на кладбище!
— Ой, не тупи! Там есть участок, специально отведенный для нас — ты же сам знаешь, место для еретиков и нечистых.
— Вообще-то — для самоубийц, мертворожденных и убийц. А не для таких, как вы.
Морриган улыбнулась и крепко сжала мою руку.
— Именно для нас! Каждые семь лет мы приходим на этот участок неосвященной земли, чтобы присутствовать при кровопускании.
Я молча смотрел на нее.
— То есть вы даже не используете эту кровь, вы просто проливаете ее?
— О, намерение — это совсем не просто! Это одна из самых могущественных сил на свете. Конечный результат любого деяния определяется тем, что ты подразумевал, когда совершал его. Таков закон мироздания.
— Да послушай, нельзя просто вылить кровь на землю и стать сильнее только потому, что тебе бы этого хотелось! И не надо про мироздание, мир это — мир, только и всего.
Морриган с улыбкой покачала головой.
— Все великие деяния продиктованы намерением. Чего хочешь — то и получишь. Мы в Доме Хаоса получаем то, чего хотим, когда люди нас любят. Вот почему нам так нужны хорошенькие существа, вроде тебя — ты же знаешь, какая сила заключена в красоте!
Я подумал об Элис, занимавшей верхнюю ступеньку социальной лестницы на том единственном основании, что правильность черт ее личика вызывала у людей инстинктивное желание повиноваться всем ее капризам.
Морриган обхватила себя руками и принялась раскачиваться из стороны в сторону. Неожиданно она прильнула ко мне, прижавшись щекой к моему локтю.
— Мы любим город, как можем, и они тоже нас любят, хотя и не всегда это осознают. Но моей сестрице этого мало. Ей нужны жертвоприношения.
Она потеребила цветок за ухом и добавила тихо, нараспев:
— Она забирает их симпатичных малышей, а взамен оставляет наших чахлых заморышей. Они, разумеется, умирают — почти всегда. Выжить за пределами холма практически невозможно. Так что, как видишь, мы тоже приносим жертвы. Хотя, конечно, этот не такая уж большая цена — отдавать больных, которые все равно умрут. Только…
— Только что?
Ее маленькая горячая ладошка крепко стиснула мою руку. Морриган обернулась и улыбнулась мне, показав все свои кривые зубы.
— Только ты не умер. Разве это не поразительно?
Я не ответил. Я слишком далеко ушел в свои тревожные воспоминания, туда, где была темная колеблющаяся тень и жалюзи. Я думал о том, каково это — когда тебя оставляют и не забирают обратно.
Морриган переплела свои пальчики с моими и крепко их сжала. Я посмотрел на нее сверху: она была такая сморщенная, уродливая, и улыбалась так, словно знала что-то предельно безотрадное. Как будто она знала меня. Глаза у нее были огромные и темные, и я улыбнулся ей в ответ, потому что мне вдруг стало ее жалко. Она выглядела такой грустной.
— Пообещай, — попросила она, подцепив меня за палец и увлекая в сторону двери. — Пообещай, что будешь работать на меня и играть волшебную музыку, а за это я позабочусь о том, чтобы ты никогда ни в чем не нуждался. Пообещай, что постараешься беречь себя, и будешь держаться подальше от когтей моей сестрицы, а за это мы перестанем причинять неприятности твоей.
— Обещаю! — ответил я, потому что для меня в жизни не было ничего, важнее Эммы, и еще потому, что это было очень здорово — снова дышать полной грудью. — Обещаю!
Глава одиннадцатая
СЕСТРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ
Когда я выбрался из шлакового отвала, меня встретил вязкий воздух, густо пропитанный запахами осени и дождем, который и не думал прекращаться. Поднявшись по склону оврага, я перешел через мост и побрел через Орчард-стрит к дому. На Конкорд-стрит, вдоль всего квартала, фонари выстроились в длинную сияющую шеренгу.
