У Марины выбеленные неживые волосы, глаза серые, круглые, лицо покрыто толстым слоем косметики. Наши отношения близки к приятельским. Марина рада, что я работаю поблизости, потому что боится метросексуалов. Я их гоняю, но, вообще-то, ее страх иррационален.
Метросексуалов не интересуют живые женщины. Это какая-то разновидность некрофилии — они либо просто тащатся от ощущения земли над головой и общей могильности вокруг, забиваются куда-нибудь в нишу и дрочат, либо кадрят мертвых.
Свежего мертвеца, наверное, сравнительно просто снять — у них такой жалкий, пришибленный и растерянный вид, блуждающий взгляд в никуда, разболтанные движения… Иногда недавно умерший ищет свой поезд часами, даже на станциях, где нет переходов с линии на линию. По большей части они — самоубийцы, но встречаются и исключения. Одна пожилая тетка все приговаривала, что «к сынку едет», а сынок, как я понял, умер в больнице, так что у тетки, наверное, случился сердечный приступ. Я здорово удивился, что она притащилась в метро. Потом уже сообразил, что в итоге ей надо в аэропорт, до Московской. Какие-то мелкие грешки, наверное. Я даже запирал шторку, чтобы посадить ее на поезд.
У нее была с собой хозяйственная сумка с апельсинами и чистым бельем. Забавная баба. Проездит некоторое время, конечно, но в итоге выберется. Вот другие
Товар привезли. Потом допишу.
20 янв.А запах вовсе не просто так.
Дело в том, что где-то в тоннеле снова открыли те самые ворота. Это такие стальные створы, которыми обычно перегорожены пути, ведущие только туда. Там есть семафор, но ворота все равно закрывают. На всякий случай.
Но если откроют — оттуда запах. Всегда один и тот же. Растертой в пальцах ромашки.
Дело в том, что с одной стороны там нет стен. С другой — есть. Бесконечная стена, по которой идет электричество для поездов и еще для каких-то жутких вещей, эти бесконечные перепутанные кабели. Но за рельсами — до самого Стикса — поля. Иногда я вижу эти поля вдоль рельсового полотна почти наяву. Они, кажется, простираются без конца, поля под землей, которые никогда не видели неба — и ромашки смутно белеют в вечной темноте. Бледные, совсем без цвета, ни зеленого, ни желтого, но очень, очень ароматные. Она любит эти цветы, сегодня у нее в руках букет, завернутый в блестящий целлофан. Бледные цветы, ни живые, ни мертвые. Стебли тонкие и чуточку тронуты плесенью, но и плесень пахнет ромашками. Она чуть улыбается; ее губы густо накрашены бледно-розовой помадой, чтобы скрыть их естественный цвет.
Сегодня ей не нужна книга. Она пришла показать мне ромашки. Бравирует тем, что ходила в полях, из которых не возвращаются, или просто хочет меня напугать — не понимаю. Я слишком устал. Я весь — только обоняние и
А вдруг ей кто-то подарил этот букет
Все, все, все. Не будем об этом.
Уборщица устроила скандал. Я, видите ли, недостаточно плотно закрыл штору и плохо ее запер. Из-под шторы просачиваются слова, черт бы их взял! Ей пришлось перемывать пол из-за этой липкой дряни, всасывать ее в гудящий ящик на колесах, который она толкает перед собой.
Я все понимаю, но я-то не виноват. Я все запирал как следует. Просто привезли несколько ящиков с новыми детективами, совсем свежак, течет из них. Я жду — не дождусь, когда Донцова и всякие Бешеные-Косые-Кривые-Чокнутые выйдут, наконец, из моды. Слова, которые делает эта братия, распространяются хуже керосина. Ими всегда воняет вокруг, они просачиваются под штору, выливаются из ящиков, пачкают другие книги… Я поднимаю коробки с классикой в бумажных обложках повыше, но в дамские романы, в фэнтези, в современную прозу все равно много попало. Если кто заметит — будет ругаться, будто это я виноват.
Если бы из классики так текло, никто бы не жаловался. Только в хорошей книге слова — ограненные кристаллы. Они никуда не деваются, они вплавлены в страницы тонко и четко, как в оправу. Некоторые современные писатели отковыривают слова из старых книг, забирают себе… краденые слова выпирают, торчат, рвут страницы острыми углами. Для них нужна совсем другая оболочка. Тут на днях один мужик швырнул мне на прилавок книжку, где краденая фраза на первой странице прорвала бумажную обложку, а в дырки потекли слова автора и все в сумке перемазали. Ну да, гадость, гадость, и я так думаю. Но при чем тут я-то!
Я эту книжку даже обменять не могу, потому что не типографский, а издательский брак.
Впрочем, это еще полбеды. Если в метро запретят продавать книги, то не из-за слов, а из-за образов. Образы материализуются с поправкой на мир — и я не знаю, сколько времени могут продержаться в бытии эти бледные призраки. Нет, когда я вижу, что какой-нибудь очередной маньяк норовит выползти наружу, то втискиваю его обратно. Но боюсь, что кое-чему все-таки удается удрать, когда киоск закрыт и когда я сплю. Видал я одного — полупрозрачная тупая харя феноменальной гнусности. Призрак человекообразной гниды. Как запихнуть его назад, в книгу — понятия не имею.
И никак не удается внушить себе, что не мое это дело. Но, может быть, он и не вреден особенно.
ПотомВсе-таки совсем неплохой мужик. Хотя мужиком его называть, по-моему, не совсем точно.
Смешно, ведь он ужасно не понравился мне с первого взгляда. День был не тяжелый даже, а какой-то глупый. Сначала эти цыгане, которые окружили киоск всем табором и громко вопили о чудовищном преступлении и вероломстве. Ха-ха, у них машину угнали! Им пришлось ехать под землей, а по дороге они решили затариться сборниками заклинаний и заговоров против воровства. Чтобы наказать вора, я плакал! Я нарыл им пачку этой дурной макулатуры, они отстегнули за всю пачку и ушли просветленные. И сами ровно ничего не стырили. Какие культурные, милые люди!
Смешно, когда цыгане покупают брошурятину с цыганскими заклятиями. Я-то, наивный, думал, что они сами знают в сто раз больше, чем написано в этой дешевке. Но, с другой стороны, быть может, им просто требуются тексты для вдохновения. И вообще — возможно, слова не главное, главное — кровь.
И этот мужик, в ответ на мои мысли, сказал, что я попал в точку. Главное — кровь.
Не понимаю, почему я не огрызнулся. Ведь, пожалуй, что-то педерастическое в нем было. Этакая подчеркнутая жеманность — не жеманность, но переутонченность. Высветленные волосы в его лет сорок пять — пятьдесят, очки в золотой оправе. Перстень с совершенно безумной геммой из матового черного камня. А главное, вкрадчивая мягкость, такой доверительный тон, сниженный голос, будто говорится что-то запредельно интимное. Все это в первый момент показалось ужасно противным, особенно когда он нагнулся, и я увидел, что у него за очками на левом глазу — форменное бельмо, или как это там зовут? Глаз бледный, без зрачка — но он в оба смотрел на меня. Передернуло.
Я же хотел его послать. Точно хотел. Но передумал уже через минуту, когда мы оборжали новую книжку фэнтези. Русское фэнтези — как русское порно, бессмысленное и беспощадное, сказал он. И цитнул Успенского. И сказал, что на Харитонова, натурально, кое-кто в Инобытии имеет зуб за разглашение тайн, которые он непонятно как узнал. Через пять минут мне уже не было неприятно. Меня неким образом к нему потянуло — и уж с гомосексом эта тяга стопудово не имела ничего общего.
Совершенно непонятная сила окружает его, как магнитное поле. А у меня, похоже, подходящий полюс. Соответствующие — притягиваются. Не соответствующие — отталкиваются. Такие дела.
Я еще тогда заметил, что его запястья забинтованы полосками черной ткани, но кровь все равно видна, проступает на черном более темными пятнами. И при том он нисколько не напоминает потенциального самоубийцу, такой всепонимающий и спокойный. На его руках всегда красуются эти повязки — на свежих порезах. Потому что главное — кровь. Ему время от времени нужна кровь для каких-то труднопонимаемых дел. Он — не Харитонов и не намерен ничего разглашать. И совершенно ничего не боится и ничему не удивляется.
Это он мне сказал, что метро было всегда.
Я ляпнул что-то о юбилейных плакатах, а он хихикнул и выдал, что русские люди из любви к юбилеям могут отмечать и юбилей луны, если она подвернется им под руку. И что метро — не ровесник цивилизации даже, а просто существует между мирами с запредельной древности, чуточку меняясь, когда меняются обстоятельства.
Зыбкие дороги, сказал он. В большинстве мест подземка называется так. Зыбкие дороги.
Почему — зыбкие, спросил я.
Потому что иногда их почти нет, разве ты не знаешь? А иногда они сами по себе меняют направление. Электрички — это очень, очень свежая идея. Раньше тут… были другие средства передвижения, сказал он. И я как-то постеснялся спросить, какие именно. Но потом спрошу.
Считается, продолжал он, что метро — это достижение сталинских пятилеток. Ну, коммунистам не привыкать стать прибирать к рукам всякие темненькие штучки из тех, что побезопаснее. У некоторых из этой братии было совершенно упырье чутье. Наверное, копаясь в земле для других дел, они наткнулись на Зыбкие дороги и решили хорошенько это использовать в собственных интересах. Ты только посмотри, как здорово все устроилось. Как гармонично. Люди с большим вкусом.
