– Это наше! – отчетливо произнес я. – Наше!
Стадо заволновалось. Они переглядывались и мялись с ноги на ногу, задевая друг друга эрекциями, которые никогда уже не опадут. Им было страшно выходить из квартиры, казавшейся безопасной. Они еще не понимали.
– Наше!
Я топнул ногой, и слизь брызгами разлетелась по сторонам, пятная соседские двери и неровные стены.
– Наше!
И скот, восторженно воя, рванулся наружу в едином воодушевленном порыве. Они хохотали и корчились, поскальзывались на ступенях и падали, ломая кости и совершенно этого не замечая. Они ломились в двери, пугая людей, уже угодивших в культ, но еще не знающих об этом.
Она вышла из квартиры последней. Неторопливо, тяжело стуча копытами по бетону, приблизилась ко мне, провела по груди рукой, оставляя кровавые полосы.
– Идем, – сказала Она и направилась вверх по лестнице, покачивая хвостом в такт шагам.
В ту ночь мы превратили весь подъезд в наш алтарь. Она осталась на самом верху заполненного сладостными соками улья, осталась царствовать над копошащимися у нее под ногами ничтожными созданиями, и очередь из покорного скота, которую я был наделен правом игнорировать, тянулась на несколько пролетов вниз.
Ничто больше не имело смысла. Не было больше времени, не было больше мира за пределами исходящего соками муравейника. То, что многие привыкли называть реальностью, пыталось огородить нас шаткими заграждениями, показывало нам свое презрение блеском стекол противогазов, которые напяливали на себя глупцы, все еще считающие одежду необходимостью.
Новый скот все равно прибывал к нам. Люди, услышавшие зов, недоступный многим, мчались через все преграды, на ходу скидывая с себя разум и одежду, чтобы покорно встать в конец очереди, теперь змеящейся от самого входа в подъезд и до самого верха. Старые и молодые, они покорно стояли, жадно вдыхая терпкий запах. Я знал, что они там, хотя больше и не отходил от Нее ни на шаг.
Она изменилась. Мы все изменились.
Она обрела свою идеальную форму. Ту, которую мудрые предки придавали статуэткам, посвященным их богиням. Груди не просто лежали на животе – они словно стекали с него двумя огромными каплями, увенчанными огромными сосками. Ее ноги стали похожи на два перевернутых конуса, прикрепленных к широкому тазу. Ее лоно блестело от беспрерывно накачивающейся внутрь спермы. На Ее губах не успевала застывать кровь, льющаяся из ран на наших плечах.
Я лежал рядом с Ней, гордясь Ею, как отец гордится талантливым чадом, как мужчина гордится прекрасной любовницей, как раб гордится великой госпожой. Я наблюдал, как покрытые розоватой слизью задницы двигаются, содрогаясь, как сладкая мука искажает лица. Я врастал в плоть того, во что превращался улей. Врастал в Нее. Мы становились единым целым. И ничего прекраснее я не испытывал в жизни.
Мы едины. Все мы. Скот, я, Она. Мы больше не существуем по отдельности.
Мы – дышащий в глубине улья организм.
Мы – плод истинной любви.
Мы – любовь.
Мы смеемся над человеком в противогазе, который кричит в черную трубку:
– Что значит «нет разрешения на эвакуацию»?! У нас половина дома превратилась в пизду! Это я не выражаюсь, это буквально! В огромную пизду! И знаете что? Эта хуйня беременна! Да, сука, беременна! Я гинекологов звал, они смотрели! Блевали прямо в химзу, но смотрели, анализы брали! Да, я прямо сейчас перед ней стою!
Это смешно, потому что он не понимает простой вещи. Толстяк в противогазе не понимает – эвакуация не поможет. Уже не поможет. Слишком многих они пропустили внутрь. Слишком долго сомневались.
Мы содрогаемся всем телом. Из того, что раньше, до того, как заросло нежной плотью, было дверьми подъезда, выплескивается вал густой солоноватой жидкости, сметающий все: глупого человека, тяжелые машины, хлипкие заграждения… Мы движемся вниз, катимся по слизи, похоронившей ступени подъезда. Мы готовы огласить землю кличем, какого она не слышала с библейских времен. Готовы выкрикнуть Ее имя, которое познали, как величайшую тайну, слившись с Нею. И тогда не останется в мире никого, кто был бы глух к этому призыву.
И тогда… Тогда любви хватит на всех.
Анна Елькова
Дама червей
Топот ног об асфальт отдавался в голове. Рюкзак лупил по мокрой спине на каждом шагу, но сбросить его Марина не могла. Потерять в один день и достоинство, и учебники было бы уже чересчур. С потерей первого все стало предельно ясно, когда она заметила стаю одноклассников в засаде у ларька возле школы. Заметила раньше, чем им хотелось бы, поэтому развернулась на пятках и рванула обратно в ту же секунду, как оказалась в их поле зрения.
В этот раз у нее была фора, так что бегство длилось дольше обычного. Как правило, Марина успевала только выскочить из школы или – максимум – добежать до женского туалета. А сегодня погоня длилась и длилась. Через школьный двор, через дорогу, сквер с памятником павшим воинам, в замусоренный трехэтажный недострой, где Марина наконец споткнулась о первую же ступеньку и ободрала ладони, упав на лестницу.
Сзади топотали и матерились. Подняв выдохом облачко пыли, Марина вскочила и побежала наверх. Горло жгло, ноги жгло, ладони тоже жгло. Марина плохо бегала. Училась хорошо, а бегала – плохо. И ей казалось, что начавшие курить еще в пятом классе пацаны тоже должны были плохо бегать. Лишь это предположение не позволяло Марине сдаться. Сегодня у нее был шанс отделаться только содранными ладонями. Сегодня ей не порежут одежду, не налепят жвачки в волосы, не сломают чехол для очков. И не снимут все это на телефон, чтобы слить в чат класса.
Однако могло выйти и хуже, учитывая, что она сделала. Теперь все по-другому. Иначе они давно бы уже плюнули на погоню и вернулись обратно к ларьку – караулить малахольных младшуков, чтобы отжать денег на пиво. Иначе и сама Марина, возможно, уже остановилась бы, смиренно позволяя экзекуции случиться, чтобы поскорее отправиться домой. А не карабкалась бы на третий этаж по лишенным перил лестничным пролетам, выжимая последние силы из гудящих ног и остатки воздуха – из легких. Да, униженная. Да, оплеванная. Но живая.
И так было бы вчера или неделю назад. Но не сейчас.
Хищные тени промелькнули на ступенях парой пролетов ниже. Марина вжалась в стену, испытав тошнотворное головокружение при взгляде в широкий зазор.
– Стой, шкура!
Крик, многократно усиленный эхом бетонного колодца, на несколько секунд пригвоздил ее к месту. Взгляд в панике ощупывал захламленную бетонную коробку в поисках хоть какого-то укрытия, метался по кучам мусора, прикипевшим к полу грязным тряпкам. И зацепился за железную кровать, засыпанную ветошью, у стены, шагах в десяти.
Марина шмыгнула туда со скоростью испуганного таракана, схватив по пути кусок кирпича. Заползла под свисавшие с кровати до самого пола одеяла, простыни и черт знает что еще, царапая подбородок о бетонный пол, чтобы втиснуть в убежище рюкзак.
Почти ткнувшись носом в свежие останки какого-то зверька, она ударилась затылком о каркас кровати и зажала ладонью рот и ноздри. Белесые косточки торчали из прилипшей к бетону шкурки, под которой что-то явственно шевелилось. По сохранившемуся серому хвосту Марина поняла, что зверек при жизни был кошкой.
Девочка еще сильнее зажала пальцами нос и глубоко вдохнула ртом, быстро втянула в укрытие ноги и мысленно взмолилась, чтобы ей повезло сделать это до того, как преследователи одолели последнюю ступеньку.
– Выходи, тварь мелкая!
Рев Болдина отразился от стен и умер в ушах Марины вместе с надеждой на благополучный исход.
