— Ну, что молчишь? — спросил Игорь Александрович и слегка дернулся, услышав тот же голос.
— А что тут скажешь? От чего ушел, к тому и пришел. Одинокий интеллектуал приятной наружности и умеренных лет ищет спутницу. Вы таких объявлений не писали в «вечерку»?
— Я что, похож на сумасшедшего?
— Нет, но и на счастливчика не очень-то смахиваете. Да и за психику свою всерьез опасаетесь. Одинокие часто боятся свихнуться.
— Да как же тут не испугаешься, если листья говорить начинают. Я и сейчас, честно признаться, не очень уверенно себя чувствую. Я ведь естественник, материалист, поэтому такие явления меня шокируют.
Четвергов сел у стола так, чтобы хорошо был виден лист, и приготовился слушать.
— Вы, наверное, ожидаете услышать историю про пришельцев, летающие тарелки или что-нибудь подобное. Боюсь, я вас разочарую. Вы, конечно, слышали гипотезу о материальности времени?
— М-м-м, — весьма многозначительно промычал Четвергов.
Он слышал всякие такие разговоры, но сам участия в них не принимал. Как специалист он знал, что время вместе с виноделом создает вино. Но работает как создатель до какого-то предела. Потом разрушает свое же создание и вполне может быть так, что через сотню—другую лет мускат, гордость коллекции, окажется чем-нибудь похуже уксуса. Но ведь это еще ничего не доказывает.
— Люди давно знают, что время обладает свойствами, поддающимися учету, — продолжал лист, видимо, удовлетворившись красноречивым мычанием Четвергова. — Люди говорят — время летит, бежит, течет, время лечит, проверка временем, время работает на нас. И даже — время — деньги. Но при этом всегда пугаются, если им предоставляется возможность подержать в руках это самое время. Я не говорю о таких примитивных приборах, как часы, календари и прочее. Они не дают возможности прикоснуться ко времени. Вы меня понимаете?
— Да, вполне, — Четвергов немного заскучал. Он и вправду ожидал услышать что-нибудь поинтересней. — Но при чем здесь вы, то есть кленовый лист?
— Но ведь это и есть время. Спрессованное, если хотите, до таких размеров и принявшее такую форму. Это не все время, а только вечера, ночи, праздники одной женщины. Время, которое не пронеслось, не пролетело, а медленно проползло, протянулось в ее комнате. Одинокие женщины больше всего на свете не любят праздники и выходные, и еще боятся осени. В какое бы время года ни отмечали они свои дни рождения, стареют всегда осенью. Именно в это время, когда дни короче, а ночи непереносимо длинные, именно осенью, а не весной, чаще всего они делают непоправимые ошибки.
— Какие же?
— Например, выходят замуж.
— Какая же это ошибка для одинокой женщины? Предел мечтаний, сбывшиеся надежды.
— А-а-а, что вы об этом можете знать? Вы же никогда не были одинокой женщиной. А мне довелось. Ведь ее время, ее минуты, часы, годы — это она сама Она мечтала о муже тихом, уютном, успокаивающем, как вязание. А явилось нечто громадное, самовлюбленное. Да что там!
— Постойте, голубчик, — оживился Четвергов. — Да ведь вы ревнуете. Раньше она полностью принадлежала вам или вы ей, какая разница. А теперь у нее уже нет длинных пустых вечеров, вас вытеснили, и вы, сжавшись, скукожившись, валяетесь в телефонных будках, а теперь вот брюзжите на моем столе. Очень мило.
Лист пошевелился, будто поежился, послышалось что-то вроде вздоха, и еще острее запахло духами.
— Послушайте, да это от вас такое амбре, — простонал Четвергов и почесан свой чуткий нос. — А я думал, что сам навек пропах в телефонной будке.
— Ну да, это ее любимые духи, и не такие уж они ужасные. Зря вы морщитесь, у нее вообще тонкий вкус. А это страшилище в ее доме просто от тоски. Она его все равно выгонит.
Лист еще долго, очень долго, весь вечер, говорил о том, какая чудесная эта женщина, и какие умные книги читала она длинными вечерами, и какие шали вязала своим подругам, и какую музыку любила, и какие пироги пекла, когда приходили редкие гости.
Переслушав все, Четвергов уже был уверен в том, что давно знает эту женщину, и уснул с глубоким чувством потери. Теперь они с кленовым листом были единомышленниками. Ночью ему снились пироги с грибами, которые изумительно вкусно пекла она.
А женщина, о которой на другом конце города тосковали незнакомый ей Четвергов и прожитое ею время, не спала. Она проснулась внезапно, с ощущением беды и еще сквозь сон поняла, что беда здесь, рядом. Тихо спал такой шумный днем человек. Он был ее мужем, но был чужой. Она и раньше знала это, но скрывала даже от себя. И лицо ее лгало, притворяясь веселым, и глаза ее лгали, притворяясь внимательными, и губы лгали, притворяясь любящими. И все для того, чтобы не просыпаться одной. Чтобы заполнить вечера, праздники, чтобы не бояться осени. И он заполнял собой все, до отказа. Не осталось места друзьям, музыке, книгам, вязанью. Только он. Ей стало жалко своего времени. Куда оно подевалось-то, господи! Раньше, одна, она просыпалась со страхом — неужели навсегда одна? — и все-таки с надеждой. А теперь вот проснулась с чувством беды, и снова ужас — неужели это навсегда: вот это плечо рядом, чужое, неуютное, неужели навсегда? И теперь уже без всяких надежд.
Какие там надежды, скоро сорок. Ну, а вдруг, ну, а если? Чего не бывает? Вот позвонит сейчас этот кто-то, кого ждала все годы. Тихий, родной, нежный. Для кого-то же копила она в себе тепло, кому-то должна рассказать прочитанное, на кого-то вылить свою заботу, кто-то должен есть ее пироги. Человек, который тихо спит сейчас рядом, в этом не нуждается. Он и без того умен, никого не хочет слышать, никого в себя впускать, а пироги не ест, следит за весом.
Может быть, она сейчас снится кому-то, так ведь бывает. Сказать бы ему: неправда, я вам не снюсь, я живу не только в ваших снах.
Игорь Александрович проснулся от незнакомого женского голоса. И слова расслышал: неправда, я вам не снюсь.
— А? Что? — Четвергов включил свет и прошлепал тапочками к столу. — Это вы по ночам развлекаетесь? — наклонился он над кленовым листом.
— Ну что вы! — Лист Шевельнулся, повернувшись пористой стороной. — Хорошо спрессованное время проводит сны примерно так же, как металл проводит электричество. Слушайте, Четвергов, вы мне нравитесь. Позвоните ей, ну что вам стоит. Один телефонный звонок, конечно, не восполнит все, что она потеряла с моим уходом, но все-таки позвоните.
— С ума сойти, чтобы я среди ночи звонил замужней женщине. Что она обо мне подумает?
— Ничего плохого не подумает. Ну, звоните же.
Четвергов все еще был во власти сладкого сна, его с самого вечера не покидало чувство, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим. И вот кто-то другой, очень похожий на Игоря Александровича, под диктовку кленового листа набрал номер. Человек, шумный днем, а сейчас тихо опавший, проснулся и, не вставая с постели, дотянулся до телефона.
— Послушайте, это неправда, я вам не снюсь, — захлебывался в трубке голос никому в этом доме не знакомого Четвергова…
— Конечно, не снишься, шизик несчастный. — Человек, тихий только во сне, со всего маху швырнул трубку на рычаг. Телефон жалобно звякнул и затих. — Тебя тоже разбудили? — осведомился шумный в бодрствовании человек. — Спи давай. — Он властным жестом собственника обнял женщину и тут же уснул, став тихим.
Четвергов все еще держал трубку и слушал жалобное пиканье.
— Второй раз сегодня обозвали шизиком, и все из-за этого мусора. — Он схватил листок и побежал с ним к форточке. — Я-то, я — то, слушал всякие басни-присказки. И вправду шизик, зря не скажут.
Кленовый лист молчал. Он не произнес ни звука, когда Четвергов выбросил его в форточку. Медленно кружась, опустился на тротуар, смешался с другими такими же листьями. Утром люди шли по ним, дворники сметали их в большие кучи, жгли. И то сказать, разве мы ценим чужое время?
Нет, ну подумайте сами, разве ее внимание могут привлечь мужчины, которые носят с собой завтраки в целлофановых пакетах? Неизбежный набор: бутерброд с колбасой, яйцо вкрутую и, как знак внимания той, что собирала жалкую снедь, — яблоко, или еще хуже — апельсин. Бывает еще одна разновидность мужчин — те, которые убогие пакетики собирают себе сами. Но о них и подумать страшно.
Нет уж, нет. Такие ее внимания не достойны. Ее могут привлекать только те, которые питаются в придорожных точках общественного питания, рискуя сразу отравиться насмерть, но уж никак не те, что связываются с пакетами, в которые чьей-то рукой уложены черствеющие завтраки, обещающие медленную смерть от гастритов и язвы.
А если мужчины, достойные ее внимания, ведут оседлый образ жизни и не могут посещать придорожные забегаловки, значит, они вообще нигде не питаются, а в обеденный перерыв пьют горячий кофе, чтобы после обеда с новыми силами и высоко поднятыми забралами идти на бой с несправедливостью и устранять несовершенства мира.
