– Какую сигару? Почему сигару?!
– Не знаю, – пожала плечами дочка. – Он же нарисованный. Не может сказать.
– Наш троллейбус, видишь, уже подъезжает, – спохватилась Рута. – Пошли!
Сигуте неохотно двинулась с места. Через несколько шагов оглянулась и восторженно завопила:
– Мама! Он мне подмигнул!
Вильнюс, никогда
Герц иногда просыпается. Натурально подскакивает, как от будильника, от мысли: «Аня! Анечка ждет!»
«Договорились же, – думает Герц, – я обещал прийти вечером. А сам прилег на минутку и уснул, как дурак».
«Ладно, вроде не поздно. Точно еще не ночь», – думает Герц, глядя в окно, за которым сгустились весенние сумерки, почти невозможный, бесконечно глубокий иссиня-синий цвет.
(Но, кстати, на часы он не смотрит. В мире, где больше нет времени, часы – не то, о чем немедленно вспоминаешь спросонок. Да и после не вспоминаешь. Как-то просто в голову не приходит так поставить вопрос.)
Герц не включает свет (он не помнит про выключатель, может быть, это к лучшему, у меня нет уверенности, что в доме есть электричество; с другой стороны, почему бы ему и не быть). Ладно, факт, что Герц в потемках бредет на кухню, наощупь разжигает плиту (то есть с газом там все нормально, скептик в моем лице посрамлен). Пока варится кофе, Герц одевается, но то и дело возвращается к плите, чтобы за ним проследить. И – хоть что-то у нас тут как в доброй волшебной сказке! – успевает вовремя снять с плиты тефлоновый ковшик (увы, не медную джезву, то есть нашей со сказкой доброте есть предел).
Герц в носках и новой льняной рубашке земляничного цвета, но пока без штанов, пьет кофе, не чувствуя вкуса. Но почти сразу спохватывается – так, что вообще происходит? Это же кофе, у кофе должен быть вкус! И вкус проявляется – медленно, постепенно, сначала он просто слегка горьковатый, как у травяного отвара, потом сладкий, как у конфеты с кофейной начинкой, и, наконец, настоящий вкус кофе обрушивается на Герца во всей полноте, так что его даже слегка передергивает, как в детстве, когда отпивал из кружки отца – слишком горько! Невыносимо! Что за пакость я сделал? Зачем я вообще это пью?! Но буквально секунду спустя включается память, вся совокупность воспоминаний о кофе, весь этот прекрасный контекст, и вкус становится просто нормальным. Привычным и очень приятным. Отлично сварился, несмотря на тефлоновый ковшик. Кофе на высоте.
Надев наконец штаны, Герц открывает окно, садится на подоконник и достает сигарету. Он вообще мало курит, но проснувшись, под кофе – святое. «Иначе непонятно, зачем вообще просыпался», – вспоминает он Бродского. Хотя Герцу-то, положа руку на сердце, даже без сигареты и кофе понятно, зачем.
«Анечка, – весело думает Герц, – ну вот какого черта ты лучше всех в мире? Кто это безобразие допустил?!»
Герц закрывает окно, надевает черный кожаный плащ, потому что пока курил на подоконнике, продрог и решил, что пока не стоит гулять без пальто. И кашемировый алый шарф аккуратно завязывает на шее, как Анечка научила, «венецианским узлом». Шарф для Ани, конечно. Чтобы заметила и похвалила узел. И чтобы, если замерзнет, было что ей отдать.
Герц выходит из дома, небольшого, как почти все здания на окраине старого центра. Три этажа, два подъезда, по одной-две квартиры на каждой площадке. Герц живет на первом, и это дает ему преимущество: если захочется, можно прямо из спальни вылезти в общий сад. «Ане это понравится, – думает Герц. – Она же любит пить кофе на улице, даже в кафе внутри не сидит никогда».
Герц идет по пустынному городу, не удивляясь, что на улицах никого. Собственно, он об этом просто не думает, Герцу не до того. Какая разница, как люди время проводят, гуляют или дома сидят. Главное – Аня. «Ждет меня в парке, – говорит себе Герц. – Договорились же: вечером в парке, возле беседки Сердец».
(Эта небольшая парковая беседка вся, изнутри и снаружи, от пола до потолка, увешана сердцами – самодельными, сувенирными и специально изготовленными на заказ, большими и маленькими, керамическими, каменными, бумажными, тряпичными, металлическими, меховыми, стеклянными, да из чего их только не делают; в общем, какими угодно, лишь бы это были сердца. Кто это первым начал, никто уже и не помнит, а может быть, с самого начала не знали. Факт, что несколько лет назад кто-то прилепил на стену в беседке зеркальце в форме сердца, такие тогда продавались в Икеа, пачками, по несколько штук. Потом появилось второе, большое, пестрое, сшитое из тряпичных и вязаных лоскутов. Потом керамическое, синее, с дыркой, чтобы вешать на гвоздь. Через неделю сердец в беседке стало пару десятков, через месяц – сотня, не меньше, примерно через год их начали вешать снаружи, потому что внутри не осталось свободного места, так и пошло.)
Герц входит в парк; он не помнит, как парк называется, потому что об этом не думает, это просто их с Аней парк. Но, если какой-нибудь заплутавший прохожий спросит, где оказался, Герц сразу вспомнит, что здесь – Бернардинский сад. Впрочем, прохожих как не было, так и нет. Герцу пока все равно, он бежит по газону, по клумбам, перепрыгивая через цветы, сокращая путь, прямо к беседке, где ждет его Аня. Раньше пришла, но дождалась, молодец.
– Здесь я, здесь, вот уже прямо тут! – издалека кричит Герц.
Аня машет рукой и смеется.
– Щелбан за опоздание! – объявляет она.
Счастливый Герц подставляет ей лоб, чувствует легкое прикосновение прохладных Аниных пальцев. Как хорошо!
– Как хорошо! – произносит он вслух.
Аня с ним соглашается:
– Да, хорошее дело – за опоздания избивать!
Они смеются; вместе смеяться, обнявшись – это почти как заниматься любовью. Ну или не почти.
Пока они стоят и смеются, в парке начинает играть музыка, что-то смутно знакомое с детства, кажется, это Пьяццола [18] (а может, и нет). Только что музыки не было, но теперь она звучит как нечто само собой разумеющееся, словно играла – ладно, не вечно, конечно, но как минимум все то время, пока Аня Герца ждала. Потому что оба, Аня и Герц, знают, зачем они встретились вечером в парке. Чтобы вместе потанцевать.
«Здесь иногда играет оркестр», – помнит Аня (и оркестр действительно появляется чуть поодаль, на маленькой сцене, над сценой натянут тент). «А иногда, – вспоминает Герц, – просто крутят разную музыку в записи» (оркестр исчезает, музыка становится громче, потому что динамик стоит на пороге беседки, вот прямо здесь). «По понедельникам и четвергам, – знают оба, – здесь бесплатно проводят уроки танго для всех желающих. А в остальное время горожане просто так собираются и танцуют, как могут, чтобы получить удовольствие, не обязательно что-то уметь».
И теперь на поляне вокруг беседки Сердец кружатся и просто топчутся под музыку пары. Их не то чтобы много. Пять, вместе с Аней и Герцем шесть. И еще несколько человек стоят в стороне, трое о чем-то болтают, кто-то курит, кто-то фотографирует, кто-то ждет своих опоздавших, кто-то – приглашения потанцевать. Есть они на самом деле, или их нет – слишком сложный вопрос, у меня на него нет ответа. Но можем сойтись на том, что те горожане, кому сейчас снятся танцы в любимом парке, каким-то образом присутствуют тут.
Во всяком случае, Герцу сейчас все равно, откуда взялись танцоры и музыканты (Аня снова вспомнила про оркестр, и он убедительно есть). Герцу важно, что Аня. Что он с ней танцует. Договорились встретиться вечером в парке, он опоздал, но она подождала, и вот они оба здесь.
Герц шепчет, касаясь губами шеи (без шарфа, а вечер холодный, надо бы все-таки свой на нее намотать):
– Аня, Анечка, правда, мы после танцев пойдем ко мне? Если ты потом передумаешь, я пойму, не обижусь, но вот прямо сейчас, пожалуйста, скажи «да».
Аня смеется:
– Вот как у тебя получается? Слушаю и верю, будто ты действительно сомневаешься и боишься, что я откажусь. Мы уже восемь лет женаты, а ты все волнуешься, мой дорогой.
