Они и не собираются возражать. Повизгивая от радости и вожделения, набрасываются друг на друга и сливаются в любовном экстазе.
Я сплёвываю и так же, как Рати, щёлкаю пальцами.
На поляне прямо из воздуха появляются два десятка рабов и рабынь.
Мысленно приказываю им присоединиться к оргии.
Через мгновение там начинается свалка. Куча-мала из тел превращается в одно многорукое и многоногое существо, дёргающееся, стонущее, орущее, не способное ни на что кроме удовлетворения собственной плоти.
Я молча смотрю на творящееся передо мной непотребство.
Неужели это и есть рай?! Блин! Как противно!.. Хотя и понятно.
Жить вечно и не страдать от скуки практически невозможно, а стать обычными смертными боги не в состоянии, для этого они слишком любят себя и свою идиотскую жизнь, наполненную сомнительными удовольствиями. «Бороться и искать, найти и не сдаваться» – сказано не по них. Они не умеют любить, не хотят изменяться, поэтому обречены вечно крутиться в плену своих дурацких желаний. Да, они вероятно способны выйти из круговорота судьбы, но, как большинство бессмертных, увлечены одними лишь наслаждениями, зависят от них и просто не представляют, что счастье – это не только похоть. Блажен, кто верует. Силён, кто отринул. Счастлив, кто победил…
«Если тебе предстоит родиться там, где есть одни наслаждения, не направляйся туда, вернись назад. Хотя в этом месте живут изобильно, долго и обладают достоинствами, подумай, сумеешь ли ты одолеть их бессмысленную и бесконечную скуку…»
** *
Это болото, казалось, не кончится никогда. Хмурое осеннее небо, мелкий противный дождь, хлюпающая под чунями жижа. Всего две версты, а я уже так вымотался, словно прошёл-пробежал в десять раз больше. Про Пашку и говорить нечего. Он младше меня на три года, совсем ещё пацанёнок. Если бы не дядя Митяй, я его с собой и не взял бы. Но раз командир приказал, делать нечего, пришлось взять. Причина простая. У Пашки в Самойловке тётка, моя легенда без него не прокатит. Но всё равно – лучше бы он остался в отряде, при кашеварах. Терпеть не могу, когда малы́е ныть начинают…
- Васятка! Давай отдохнём, ужо не могу.
- Неможно. Сядешь на кочку, мочажник в болоти́ну утащит, не слыхивал что ль?
- Да враки всё это. Давай отдохнём уприсяду, устали ж.
- Неможно, сказал! Вот до лежнёвки дойдем, портянки перемотаем, зараз и передохнём …
До старой бревенчатой гати мы добрались к полудню. Дождь к тому времени кончился, сквозь пелену облаков стало проглядывать солнце.
В лесочке набрали валежника. Сухих сучьев хватило на небольшой костерок. Дыма и запаха практически не было. Специально выбирал только ольху и Пашку на это настропалил, а то он поначалу взялся таскать всё подряд, и берёзу, и тополь, и даже еловые ветки, смолистые и дымучие.
Сушились и грелись недолго, наверное, меньше часа. Онучи высохли, старые чуни я выбросил, переобулся в новые. А Пашка вообще – барин: вынул из котомки потёртые кожаные башмаки, и теперь ему сам чёрт не брат, может сто вёрст отмахать и ещё столько же в обратную сторону …
Прежде чем выходить к дороге, решили слегка поплутать и пособирать грибов. Это для маскировки, чтобы никто не спрашивал, чего мы по лесу шляемся, если увидят…
Грибов этой осенью уродилось тьма-тьмущая. Глазом моргнуть не успели, а оба лукошка доверху. Пашка сказал: «Здо́рово. До тётки дойдём, она нас ещё и похвалит». А я ему: «Нам тётка твоя не очень-то и нужна. Забыл, какое у нас задание?»
Пашка конечно насупился, но спорить не стал. Он хоть и маленький, но понимает. Если там будет всё, как Нинка обсказывала, нам надо будет срочно обратно, может, и ночью идти придётся. Немец, он сейчас хитрый стал. Никто, даже полицаи теперь не знают, в какие деревни фашисты своих отправляют. А Нинка, моя сеструха троюродная, она в школе немецкий учила. Прибежала вчера в отряд, вся растрёпанная, и рассказывает, что, мол, в Щёкино десять грузовиков приехали, и все с солдатами. А офицер, что их избу занял, а их всех в курятник выгнал, кому-то по полевому телефону названивал и говорил про Самойловку, что типа оттуда по партизанам главный удар нанесут. Узнать, так это или нет, поручили мне. Я ведь уже больше года разведчик. Хожу, куда надо и когда надо, немцы на меня внимания не обращают: что взять с сопливого пацана? Если и остановят, еду, какая есть, отберут, подзатыльником угостят и – «verschwinde von hier[1], больван»…
К дороге мы вышли удачно, нас никто не заметил. Неприятности начались чуть позже. Не успели мы сделать и сотни шагов, как позади послышался стук копыт. Прятаться мы не стали. Просто сбавили ход и сошли на обочину. Через минуту нас догнал верховой в полицайской тужурке. За спиной у него висел карабин.
- Кто такие? Откуда?
- Дяденька, отпустите. Мы ничего не сделали, – тут же принялся ныть и канючить Пашка.
Я его, естественно, поддержал, постаравшись придать голосу больше жалобности:
- Мы из Подрезково, господин офицер. К тётке идём в Самойловку. У нас мамка больная, кушать совсем нечего, и дров нет. Вот, грибы собираем, тётка их сушит и на самогонку меняет. Мы из неё примочки для мамки делаем…
- А ну замолчали! – рявкнул на нас полицай. – За мной пойдёте. Сейчас проверим, врёте вы или нет…
- Да куда мы пойдём-то? Нам же в Самойловку надо…
- Молчать, я сказал! – не выдержал конник и замахнулся на нас плёткой.
- Ой, дяденька, всё! Молчим! Только не бейте…
Полицай развернул коня, и мы побрели в обратную сторону.
Шли не особо долго. Где-то через четверть версты из-за поворота показался отряд местной полиции. Десять пеших и двое в телеге: первый возница, второй, по всей вероятности, старший, поскольку именно к нему обратился тот, кто нас задержал.
- Господин капрал, в запретной зоне обнаружены двое подозрительных. Утверждают, что идут к тётке в Самойловку.
- Останови, – лениво бросил тележник.
Возница натянул вожжи. Кургузая лошадка прянула ушами и остановилась.
- Петро, Михась! Осмотреть задержанных!
Через десяток секунд содержимое наших котомок высыпалось на землю.
Ничего запрещённого там не было. Из подозрительного присутствовал лишь перочинный ножик и полкоробка спичек, завернутых в промасленную бумагу, чтоб не намокли. Их-то у нас и отняли, а следом в телегу переместились лукошки с грибами.
- Как зовут тётку? – спросил полицейский начальник, когда шмон завершился.
- Матрёна, – шмыгнул я носом. – Матрёна Салазьева. У неё дед мельником был, потом раскулачили.
- Где живёт?
- Третья изба от конца. Там, где берёза порубленная.
- Берёза, говоришь? – почесал в затылке капрал. – Ладно. Пойдёте с нами. В Самойловке разберёмся…
В Самойловке мы остановились во дворе бывшей школы. Там сейчас располагалась новая власть, а заодно и комендатура. То, что отсюда и вправду начнётся мощное наступление на партизанские базы, стало понятно ещё на подходе. По дороге то тут, то там встречались свежие следы не только колёс, но и гусениц. В самом селе и на его окраине я насчитал (и это лишь то, что нам удалось увидеть) пять полугусеничных «Ганомагов», два лёгких танка и одиннадцать грузовиков, а общее количество карателей, по самым скромным прикидкам, составляло не менее батальона.
Сведения не просто ценные, а ценнейшие. Жаль только, что нам с Пашкой даже парой слов не удалось перекинуться, пока стояли возле телеги под охраной двух полицаев и ждали, когда «нашим делом» займутся более важные дяди, нежели обычный капрал из местных предателей.
Занялись нами где-то минут через сорок. На боковое крылечко вышел какой-то мужик и махнул рукой нашим охранникам: мол, ведите задержанных. Как вскорости выяснилось, это был переводчик. В самой допросной обнаружились ещё четверо: уже известный нам капрал-полицай, печатающий протоколы немец ефрейтор, звероватого вида унтер (наверно, палач) и следователь в чине гауптмана.
Последний нас, собственно, и допрашивал. Допрос он вёл ни шатко ни валко, без огонька. И вообще – выглядел довольно расслабленно. Мундир расстегнут, фуражка на подоконнике, на столике в углу помещения – початая бутыль самогона и небрежно прикрытые скатертью тарелки со снедью. Скорее всего, своим появлением мы прервали ему обед или какое-то празднество в кругу сослуживцев. Вопросы, которые он нам задавал, заковыристостью не отличались. Кто, что, откуда, куда, зачем… По всему было видно, что мы этому следователю неинтересны и к дознанию он отнесся формально, просто по долгу службы. Последнее, что ему требовалось выяснить, чтобы закончить допрос, выписать нам плетей и вышвырнуть за ворота – это «кто такая Матрёна Салазьева и знает ли она этих оболтусов?»
