Слава Богу, лестница в доме была. Она начиналась снаружи, проходила мимо отсутствующего первого этажа (здание стояло на столбах) и входила в дом. Но там, внутри, был еще этаж! Прорвемся…
– Хватай меня за рубашку, – скомандовал я Роме, – другой рукой размахивай пистолетом. Ты, Юра, тоже. Но лучше никого не убивайте. Пошли. Подталкивайте меня, куда надо двигаться, я закрою глаза.
Действительно, отвлекающих факторов было слишком много! В одном из окон мелькали женские лица в обрамлении белых платочков. В другом – рожицы малышей. Заплакал младенец.
– Стойте! – скомандовал я. – Сделаем по-другому. Ты, Рома, идешь спереди, тащишь меня за руку. Юра, ты держишь меня за рубашку, подталкиваешь, чтобы я не упал. И сам за меня держись. А я закрою глаза.
Меня потащили. Я только начал было сосредотачиваться на прохладной и ровной лестнице Дома, как продвижение прекратилось. Мы остановились, меня заштормило, послышался грохот, треск, женский визг, детский плач. «Рома дверь ногами выбивает», – подумал я.
Судя по тому, что мы пошли вперед, дверь поддалась. Запахло специями, чем-то вареным. Я мысленно отключил обоняние. На лестнице Дома никогда не пахло едой. Прочь запах, прочь звуки, прочь жару… Если бы еще удалось отключиться от бьющих по ногам ступенек, на которые мне никак не наступить «вслепую».
Я почувствовал, как изменились эти ступеньки. Края из острых стали закругленными, камень потерял свою скользкую поверхность. «Все хорошо, – сказал я сам себе, – Дом, Питер – все на месте. Перила, собачьи головки на них…» Пройдя еще немного я остановился, повиснув на спутниках. Те тоже остановились, тяжело дыша. – Как ты это делаешь? – спросил Юра.
– Сам не знаю, – частично искренне ответил я. – Родился такой. А что вы рядом со мной чувствуете?
– Ничего не чувствуем. Идем, потом вроде как вечер наступает, темнеет. Все звуки затихают, как в тумане. Надо идти осторожней, непонятно куда ногу поставить. А потом – утро, светлеет. И видно, что лестница совсем другая.
– А я видел даже, когда темно и туман был, – добавил Рома. – Видел, как будто со всех сторон зеркала появились. Темные зеркала, они словно свет высасывают и туман из них идет. А лестница наша в них отражается, но не во всех одинаково. И даже не понятно, где отражение, а где мы. Но все это – очень короткое время. Я рассказывал намного дольше, чем видел.
Все это было настолько неожиданно и интересно! Надо же, сколько пользуюсь Домом, сколько людей вожу, а никого ни разу не спросил о впечатлениях. Мы зашли в квартиру. Я наконец-то додумался до следующего вопроса: – Рома, а в этих зеркалах мы отражались?
– Ну, там же темно. И туман. Вообще, какие-то тени там были. Но только тени.
– Тени и я видел, – Юре, наверное, стало обидно, что он увидал меньше, – мне даже странным показалось: как же так, света нет, а тени есть?
Я представил три душевые, отправил телохранителей мыться и пошел сам. Стоя под струями теплой воды, я пытался осмыслить услышанное. Лично я ничего подобного не видел. Почему? Вопрос идиота. Потому, что глаза были закрыты. А что если не закрывать глаза? Что я тогда увижу? Может быть, больше, чем мои спутники? Ни черта я не увижу! И никуда не попаду! Не исключено, что умный братец Борис во время своих путешествий попытался так вот «подглядывать» за Домом. И был наказан. В момент перехода я должен не анализировать и не осознавать. Я должен воображать место доставки. А забота умницы-Дома, супермашины-Дома – называйся, как хочешь, – усилить работу моего воображения и превратить воображаемое в реальное. Точка. И не дай Бог мне над этим задуматься. Для общего развития зеркала с туманами не повредят. Забывать не стоит.
Было еще что-то. Ведь, например, подруга Наташа и прочие, кто со мной шел, ничего о зеркалах с тенями не говорили. Почему? А потому, что переходили с одной нормальной лестницы на другую. Относительно гладкий переход если и сопровождался оптическими трюками, то какие-то микросекунды. А вот вы попробуйте состыковать арабскую лестницу из Хеврона с санкт-петербургской!.. Хорошо бы порасспросить тех, кто вместе со мной выходил из минарета. Они, наверное, видели что-нибудь еще более интересное. И особенно жалко, что никто вместе со мной не выходил из мира скелетов. Пикассо с Дали приобрели бы в лице таких моих спутников опаснейших конкурентов.
После душа я принес телохранителям по новому пистолету и по куче запасных обойм. Парни стали профессионально обсуждать новое оружие. Потом сказали, что хорошо бы его пристрелять. И за этим дело не стало, я соорудил тир. После стрельбы поели. Повторную попытку посещения Израиля мы предприняли уже ближе к вечеру. Я отбросил свои хевронские сантименты, вытащил листок с красивым тель-авивским фото. Если я, наконец-то, встречу Бориса, то первый вопрос у меня будет о недоразумении в святом городе.
– Странный у вас какой-то Израиль, – сказал Юра перед выходом. – Теперь я начинаю понимать, почему нас просили не ввязываться ни в какие официальные отношения с ним. Если в стране целые районы находятся без государственного контроля – это признак страшной слабости. – Посмотрим, – буркнул я.
Тель-Авив был зелен и чист, гудел от огромного количества машин, в большинстве – очень элегантных. Население не имело ничего общего с хевронским, хотя я и увидел сразу же араба в национальной одежде. Или я теперь всех хиджазцев принимаю за арабов?
Детей, которые могли бы поработать камнеметателями, я тоже не заметил. Правда, почему-то попадалось слишком много людей в военной форме с оружием. Но они совсем не выглядели настороженными и несли автоматы не наизготовку, а как не особенно нужную, хотя и важную вещь.
Такси не ловилось минут пятнадцать. Я начал злиться. Подходить к кому-то и спрашивать про Петах-Тикву не хотелось, хватит, в Хевроне уже побеседовали «по душам».
Наконец-то остановилось такси. Мы сели и я, стараясь не перегружать речь избытком слов, сказал: – Петах-Тиква. Водитель ждал еще чего-то. Я сверился с бумажкой и добавил: – Жаботински стрит. – Жаботински или Петах-Тиква? – не понял водитель.
Юра, которому вполне можно было превращаться назад в Йегуду, пришел на помощь. Объяснил, что здесь город, а что улица. Водитель вроде как начал тормозить. – Петах-Тиква – другой город, – сказал он на ломаном английском. – Я думал – дорога Петах-Тиквы. Это будет дороже.
Я удивился, что выгляжу неплатежеспособным. Потом отмел шоферское недоверие в сторону. Мы наконец-то сидели в нормальной машине, даже с кондиционером, с нами культурно говорили и никто не пытался нас убить. Я понял, что вылезу из этой машины только в Петах-Тикве на улице Жаботинского. Чего бы это мне ни стоило!
Из кармана появилась пачка долларов. Я показал ее водителю и принялся вытаскивать двадцатидолларовые купюры. Три, четыре… Интересно, ста ему хватит?
По-моему, уже на четвертой купюре шофер начал резво выходить на новый курс. Приняв сотню, он спросил? – Руси?
Я посчитал, что это значит «русский». В «том иврите» и в том варианте слова «русский» вообще не было. – Да.
– Мафия? – водитель улыбнулся. Мне стало совершенно наплевать, что он подумает, и я согласился, сказав: «Да». – Йоффи, – зачем-то представился водитель.
Сергей, – я вежливо представился в ответ, но таксист посмотрел на меня как-то странно. Весь остаток дороги мы молчали.
Дверь открыла молодая женщина. Она утвердительно кивнула на мой вопрос о Борисе Канаане и крикнула, повернувшись к нам спиной. – Боря! К тебе.
– Кого там черти… – послышалось недовольное ворчание брата. Через секунду появился и он сам. Глянул на меня – и замер с разинутым ртом.
– Серега! – наконец-то выдавил он. – Живой! Ну, дела. Нашелся, пропащий. С ум-ма сойти! Прямо не верится, что это ты.
Борис шагнул ко мне, схватил за руку, потом похлопал по плечу. Словно сомневался в моей материальности. – А это кто? – брат наконец заметил моих хазар.
– Личная охрана. – Мне было не совсем удобно: я сам довольно крупногабаритен, а тут еще двое телохранителей не самых маленьких по размеру… Хоть мы и не с ночевкой сюда пришли, но места займем много.
– Большим человеком стал, парень, – Борис удивленно покачал головой. – Ну, пошли, тут такие дела творятся – посмотри.
Мы прошли в большую комнату. Борис плюхнулся перед телевизором и словно забыл обо мне. Я чуть не взорвался от возмущения. Брат, называется! Меня четыре года не было, а он поздоровался – и к телевизору. Ей Богу, сейчас повернусь и уйду!
На экране танк стрелял по какому-то высокому белому зданию и попадал в верхние этажи. Диктор тарахтел по-английски так быстро, что я не понимал ни слова.
– Слушай, ты, поросенок, – сказал я, стараясь сгладить свою злость шутливым тоном, – можешь от кино оторваться? Выруби ты к черту свой ящик!
