Каждый раз, когда я открываю дверь квартиры, она пуста.
Это все равно, залита ли лестничная площадка выжигающим светом полуденного солнца или тонет в сине-сиреневых зимних сумерках. Это все равно, в каком я настроении — приподнято-боевом, или устало-равнодушном. Все равно, дома ли мой брат. В любом случае квартира пуста.
Иногда мы сами напоминаем мне детей, которые так и не выросли. Когда отец погиб, а мама сошла с ума — это случилось восемь лет назад — я был на четвертом курсе медицинской Академии, а Вадику едва сровнялось десять. Я думал, мне придется бросить учебу, но нет, не пришлось — дядя помог. А еще через год мама умерла, и стало легче: мы ведь не позволили отдать ее на Первую Линию, отстояли. Она жила с нами, а это очень нелегко, когда в доме сумасшедший.
В общем, кажется, с того первого года ничего особенно не изменилось. Мы с Витькой стали очень близки друг к другу: я не пытался «заменить ему родителей» или проделывать какую-то чепуху в том же духе. Просто старался быть рядом с ним, и лично мне это было полезнее, чем ему. Дети вообще легче переносят перемены и вполне способны помочь взрослым, которые настроены учиться…
Тем не менее, с того времени в комнатах поселилась пустота.
Мне трудно сказать, в чем она заключалась. Свет проникал в наши окна так же, как и прежде, и новые шторки, подаренные теткой, колыхались даже легче и невесомее старых. Дерево перед окном срубили, и теперь солнце по утрам вливалось в обе спальни, большую и маленькую, особенно удушливой волной. Так что дело было не в темноте.
Мы с братом почти все свободное время проводим вместе: пьем пиво, смотрим телевизор, если показывают что-то стоящее, или делаем уроки на кухонном столе. То есть делали, пока я учился; последние пять лет Вадик делает, а я просто сижу рядом — читаю или перебираю гречку. Я полюбил перебирать гречку на ярком белом пластике, под ярким белым светом. Наверное, будь я хирургом, это меня раздражало бы.
Письменным столом мы не пользуемся: это был мамин стол, там в нижних ящиках еще лежат фрагменты ее недописанной докторской. Рисунки и каракули, что она бесконечно выводила потом, мы выбросили, но дерево все еще хранит воспоминания.
Вот, написал «хранит воспоминания», и самому стало смешно за эту чушь. Разве воспоминания старый хлам или фамильный драгоценности, чтобы хранить их специально? Нет, они нарастают на тебе, как раковины на днище корабля, или как хрящ вокруг сдвинувшихся костей, обволакивают тебе и хоронят. С воспоминаниями надо уметь ладить, а мы, похоже, не умеем. По крайней мере, я. Я помню все.
Наверное, хорошо иметь отличную память, особенно если к ней плюсуются мозги. В учебе я всегда был первым, не прикладывая к тому особенных усилий. У меня оставалось больше всех времени. У меня даже со второго курса девушка была. Вслушайтесь, как это звучит — девушка у второкурсника медакадемии!
Впрочем, мы расстались вскоре. Она была не из тех, кто останется с человеком, когда ему трудно. Я решил, что впредь без подобного обойдусь.
Иногда со своим максимализмом я кажусь себе ребенком, который так и не вырос. В двадцать восемь-то лет! Что плохого, если девушка искала надежности?.. Я еще тогда понимал это, но переломить себя не смог. Так с тех пор даже и не делал попыток сойтись с кем-то поближе.
И не сказать, что я посвятил себя работе. Это смешно. Как можно посвятить себя тому, что выполняешь с восьми до часу или с двух до шести?
С утра операции в областной больнице, после обеда прием в частной клинике… Чем я в самом деле могу помочь своим пациентам? Современная медицина не лечит, и лечить не может, это ясно всем, кто еще не окончательно похоронил себя под грузом справочников. Все же я стараюсь. Делаю что могу. Ставлю диагнозы, раздаю рецепты. Они считают меня хорошим врачом… дураки! Кто бы не пришел в мой кабинет, что бы я не сказал ему — пустота. В моей квартире всегда пустота. Моя дверь никогда не откроется, сколько раз я не ковырял бы в ней ключом.
Люди не должны умирать, это я знаю твердо. И все-таки не умирать они не могут. Комнаты, в которых они живут, не должны быть пусты, и все же я не знаю, как заполнить свою собственную квартиру. С Витькой об этом не говорю — толку-то! Этот горько-яростный призрак еще не встал перед ним — и слава Богу, которого, к счастью, нет. Гнев копится только во мне, не имея выхода.
Каждый раз, когда я обрекаю кого-то на пустоту впереди… каждый раз, когда я говорю кому-то «полгода… год… несколько месяцев…» — а я говорю это часто, просто в силу места работы — мне кажется, что я говорю это самому себе. И все же проходит время — и ничего не меняется.
А самое страшное, что я сам боюсь что-то изменить. Ведь если не я, то на моем месте окажется кто-то другой. Может быть, даже Вадим.
4.Какое-то время Лена еще полежала в траве, глядя в небо. Хотелось все обмозговать, но никаких умных мыслей в голове не возникало, а глупые не стоили того, чтобы их додумывать до конца. Настроение — как самое начало летних каникул, когда не схлынула еще постсессионная горячка, и голова еще не верит, что можно перестать зубрить, но тело уже устало обмякает в объятиях горячего солнца…
Как-то странно — чувствовать облегчение. Неужели жизнь так утомляет?.. Пока живешь, не замечаешь этого. Возможность начать все с чистого листа — это наказание, или отличнейший шанс?
«Вот и буду считать, что у меня каникулы, — сказала себе Лена. — Заодно и попытаюсь освоиться и осмотреться, на всякий случай не исключая ни одного положения. Даже того, что я на самом деле лежу в смирительной рубашке в палате с мягкими стенками. Или валяюсь накачанная наркотиками в какой-то подворотне. Или… Да все что угодно может быть, даже происки ФСБ!»
Но в глубине души она знала, что ФСБ тут не при чем.
Лена прикрыла глаза и представила, что сидит химической лаборатории и крутит настройку микроскопа. Тускло — тускло — ярко — слишком ярко! Так и мысли. Есть о чем-то думать слишком много, это ни к чему хорошему не приведет. Лучше не думать. Она — студент физмата и привыкла полагаться на логику, но логика ей не поможет. Здесь просто не за что уцепиться логике.
И тут она услышала позади себя голоса, говорящие громко и резко.
— За кого они нас принимают, черт побери!
— Корнет, вы совершенно правы, только нечистого все-таки поминать не советую.
— Да ладно, Стас! Сейчас это не ругательство.
— И тем не менее. В устах молодого человека как-то…
Лена перевернулась на живот, подняла голову и увидела говорящих. Они шли по траве в ее сторону, игнорируя тропинку. Их было двое — мужчина лет пятидесяти и мальчик — нет, юноша! — нет, все-таки мальчик! — лет пятнадцати-шестнадцати.
Мальчик был очень красив, как-то аристократически. Тонкие черты лица, крепкая фигура, высокий… И у него были длинные волосы — светло-русые и густые, собранные на затылке в хвост. Он был одет так, как Лена очень не любила, чтобы парни одевались — в длинные, ниже колен шорты с обилием карманов и майку-сеточку, — но даже такая одежда ему шла.
Второго мужчину Лена про себя определила как «Алешу Поповича». Он весьма походил на былинного богатыря, только до Ильи Муромца сложением, все-таки, не дотягивал. И еще ему не хватало бороды. А вот густые темные усы, изрядно, как и волосы, тронутые сединой, присутствовали. На таком дяденьке довольно странно смотрелась красная футболка с надписью «СССР» и черные джинсы.
— А вот уста мои не трогай! Да и не в них дело, в конце концов. Как, по мнению нашего богоспасаемого начальства, мы должны разбираться с этим вдвоем? Может быть, ты поработаешь приманкой? Или я? Прошлого раза им было мало, да?
— О каком прошлом разе… а, тогда! Да, признаюсь, роль… ммм… жертвы у меня неважно получилась.
— Ну и! А что нам теперь делать? Теперь-то нам подстава в любом случае не подойдет! Где мы добудем свежего покойника?
Лена выпрямилась, подобрала свитер, отряхнула его и завязала на поясе.
Двое наконец-то заметили ее.
— Эй, а эта девушка кто? Я ее не помню!
Теперь красивые серые глаза юноши смотрели прямо на Лену, и под этим взглядом хотелось съежиться (в смысле, превратиться в ежика и куда-то убежать). Парень был неподражаемо аристократически высокомерен.
— Полагаю, это новенькая, — «Алеша Попович» слегка улыбнулся, отчего его лицо стало намного приятнее. — Елена Владленовна?
— Ну… да, — на всякий случай Лена отступила. — Только, если можно, без отчества.
— Весьма похвальное желание, — склонил голову Попович, при этом глаза у него как-то блеснули. — Иметь отчество в честь бандита… врагу не пожелаешь.
— Да завязывай ты с политикой! — юноша просиял, едва только услышал имя Лены. Лицо его и манеры при этом совершенно преобразились: из холодного и зло ироничного он в мгновение ока стал милым и восторженным. Лена даже подумала, уж не почудилась ли ей его первоначальная холодность. — Так значит, ты наша напарница! Софья нам про тебя говорила. Гип-гип-ура трижды, честное слово! Меня зовут Вик, а его — Стас, но ты пока зови Станислав Ольгердтович, он ужасно стеснительный.
