Александер Смит действительно жил себе припеваючи за границей в семидесятые, и в восьмидесятые тоже — на юге Испании, возле Марбеллы, на печально известном Коста-дель-Соль, который лондонская полиция давно уже именует Коста-дель-Крайм, Берег Криминала. Там жили многие солидные джентльмены средних лет, на вид преуспевающие, прямо как Рэй Уинстон, но с моральными принципами не тверже мокрой ваты. Смит действительно был злодеем старой закалки — но злодеем хитрым и умным, и никому до сих пор не удавалось ни уличить его хоть в чем-то, ни тем более привлечь к ответственности. Он был владельцем клуба, но основной доход получал как посредник между продажными копами и магнатами порноиндустрии Сохо. Наверняка на этом деле собаку съел и, естественно, ожидал, что именно оно и будет предметом нашей беседы.
— А он боится, — проговорила Стефанопулос. — Ни адвоката не потребовал, ни позвонить никуда не захотел. Похоже, сам хочет, чтобы его посадили.
— Да, но почему не просит о защите?
— Мерзавцы такого рода никогда не просят о ней, — сказала Стефанопулос. — Они вообще предпочитают разговаривать с копами, только если хотят их подкупить. Но он действительно чего-то боится — и нам надо выяснить, чего именно. Так что сейчас вставим ножик меж створками, повернем — и наша мидия откроется.
— М-м-м… может, все-таки устрица? — переспросил я.
— Следуйте моим указаниям, — огрызнулась сержант Стефанопулос.
— А если речь зайдет о делах, которые расследую лично я?
Стефанопулос хмыкнула.
— Что ж, если мы приблизимся к области неизведанного, вы зададите вопросы, которые должны задать, — сказала она. — Но соблюдайте осторожность и действуйте разумно, иначе мне придется пинать вас под столом, а я этого не люблю — это непрофессионально.
Допив отвратный кофе, мы по-быстрому обсудили, какие бумаги возьмем с собой. Один из излюбленных приемов следователей — прийти на допрос с толстой папкой каких-нибудь документов. Тогда допрашиваемый видит, что мы тут в полиции уже все про него знаем и в его интересах не тратить напрасно время, а просто рассказать, что известно ему. Но Стефанопулос подозревала, что такой стреляный воробей, как Смит, на это не купится. Однако мы вознамерились убедить импресарио, что его сведения нас, в сущности, не так уж и интересуют.
— Ему от нас что-то нужно, — сказала сержант, — и он хочет, чтобы мы сами заставили его сказать, что именно. Чем убедительнее мы покажем, что нам на него плевать, тем разговорчивее он будет.
Смит снова был в своем лимонном пиджаке. Но на этот раз оказался бледен и небрит, а воротничок рубашки, тщательно подобранной в тон пиджаку, был расстегнут. Мы демонстративно долго возились с записывающим устройством, потом так же обстоятельно представились и зачитали Смиту его права.
— Напоминаю, вы не находитесь под арестом и в любой момент можете по собственному желанию прервать нашу беседу.
— Что, правда? — переспросил Смит.
— Вы также можете попросить вызвать адвоката или иное лицо, представляющее ваши интересы.
— Да-да, я знаю, — поспешно проговорил Смит, — давайте же приступим.
— Так вам не нужен адвокат? — уточнил я.
— Не нужен мне никакой адвокат!
— Вы так спешите, — заметила сержант Стефанопулос. — У вас есть срочные дела? Или, может быть, вас кто-то ждет?
— Чего вы хотите? — занервничал Смит.
— А мы, собственно, хотим выяснить, насколько серьезно вы были замешаны в ряде преступлений, — ответила ему Стефанопулос.
— Каких преступлений, о чем вы! — вскинулся Смит. — Я тогда был честным бизнесменом, владельцем клуба — вот и все!
— Тогда — это когда? — уточнил я.
— В прежние времена, — сказал Смит. — Вы же об этом, верно? Я правда был честным бизнесменом.
— Видишь ли, Смитти, — улыбнулась Стефанопулос, — я вообще не верю в то, что бизнесмен может быть честным. И констебль вот тоже не считает тебя честным, поскольку состоит в Революционной партии рабочих и, следовательно, считает любую форму частной собственности преступлением против пролетариата.
Вот это было неожиданно. Пришлось импровизировать.
— Власть — народу! — сумел выдавить я.
Смит пялился на нас как на сумасшедших.
— Ну так что насчет прежних времен, Смитти, — продолжил я, — и преступлений, в которых ты был замешан?
— Ну, я не ангел, конечно, — проговорил Смит, — и готов признать, что в молодости занимался не совсем хорошими вещами. Отчасти поэтому я и уехал за границу — хотел оказаться подальше от всего этого.
— А почему вернулся?
— Затосковал по старой доброй Англии, — был ответ.
— Неужели? — удивился я. — Ты же говорил, здесь была полнейшая дыра.
— Да, но в этой дыре хотя бы говорили по-английски.
— У него просто деньги кончились, — вставила Стефанопулос. — Так, Смитти?
— Я вас умоляю, — улыбнулся он. — Я мог купить и вас, и всех остальных старших офицеров в этом участке, и еще бы на квартиру в Мейфэйре осталось.
— Поделись со мной, раз так, — усмехнулась Стефанопулос. — Куплю себе новую хибару. А то моя супружница все время жалуется на тесноту.
Смит вовсе не собирался говорить ничего, что может быть истолковано превратно или путем коррекции записи перефразировано под признание вины, поэтому просто иронично улыбнулся.
— Значит, ты не из-за денег вернулся, — заключил я. — Тогда из-за чего же?
— Я отправился в Марбеллу, когда мне обломился порядочный куш, — ответил он, — и отошел от дел. Купил прелестную виллу, поселился там с женой — и, честное слово, нам было так хорошо вдали от дождя, холода и всей этой мерзости. Да, все было хорошо — до проклятых восьмидесятых, когда появились русские. Как только они добрались до большой кормушки, началась стрельба и беспорядки, и даже в собственном доме нельзя было чувствовать себя в безопасности. И я подумал: раз уж приходится терпеть этих ублюдков, то это можно делать и на родине.
— Ну что ж, в Марбелле убыло, в Лондоне прибыло, — сказала Стефанопулос, — верно, констебль?
— Несомненно, — кивнул я, — ты принес на серые улицы старого Лондона долгожданный колорит.
В документах, которые сержант Стефанопулос добыла в Агентстве по борьбе с особо опасной организованной преступностью, говорилось, что на самом деле Александер Смит вернулся в Англию, когда прогорел на торговле наркотиками. Его товар периодически арестовывали в Испании и в Амстердаме, и, когда он наконец сел в самолет до Гэтвика, в Марбелле у него оставались только долги и жена, которая впоследствии ушла к какому-то бразильскому дантисту. Смит, должно быть, очень страдал.
