На другой стороне стола шел разговор о делах — оба Дмитрия, как я понял, не случайно расположились около Юлия и, то ли советуясь с ним, то ли ожидая помощи, наперебой рассказывали о своих неурядицах. Через стол долетали обрывки их разговора:
— …заказ был, проект утвердили, даже макет одобрили… А он говорит, я этот договор не подписывал!.. Разбирайтесь, мол, сами… жалко, большой заказ… положение-то безвыходное…
Несмотря на увлеченность своими делами, они время от времени бросали на нас короткие взгляды, точнее на Наталию, которая была центром притяжения в их компании; она же как будто была полностью поглощена моими рассказами о ночном городе и первом знакомстве со сфинксом.
Слушать она умела удивительно хорошо — слушали глаза, слушали чуть приоткрытые губы, слушали мягкие каштановые волосы; мне казалось, в зале нет никого, только она да я, и рассказывать ей было так приятно, что я все не мог остановиться, хотя опасался, что говорю слишком много.
— Как интересно… — ее глаза и губы по-детски на миг округлились, — меня кошки всегда привлекали… как символ… символ домашнего очага и символ загадки… а как они ходят, лежат, как вытягивают лапы — предельный уют и предельная дикость… удивительное соединение… — она говорила с паузами, как бы думая вслух, и от этого возникало впечатление совершенной открытости и полного понимания друг друга. Значительно позднее я понял, что это была своего рода изысканная любезность по отношению к собеседнику, но тогда — тогда мне казалось неожиданным для обоих подарком судьбы возникшее между нами прелестное общение. Я думал, как хорошо, что она не кажется мне слишком красивой, иначе я был бы порабощен ее чарами, и настал бы конец спокойной жизни. И думая об этом, я уже любовался необычной красотой ее лица и слушал, стараясь не упустить ни одной интонации, ни одного оттенка.
— Кошка — она ведь совсем домашняя, ее можно погладить, она теплая и пушистая… и она же — совершенно чужая и непонятная… сколько презрения кошка может вложить в один взгляд… или в поворот головы… никакое другое животное… да и человек, пожалуй, тоже…
— Наталья! Отзовись же, Наталья! — громко прервал нас Димитрий, в голосе его были нотки пьяной нервозности. — Как вы, однако, увлеклись разговором! Мы хотим перебраться в дом, — он обернулся ко мне, — а вы не против?
— Да-да, — сказал Дима, — пойдемте… только мы как-то странно, давайте выпьем и все перейдем на «ты». — Он взялся за ножку рюмки.
Наталия на него посмотрела внимательно, словно с сомнением, медленно подняла свою рюмку и выпила вместе со всеми.
В ту ночь в нашем доме мы все перевернули вверх дном. Вытащили на улицу стол и расположились в саду с керосиновой лампой. Рядом под деревом выстроилась батарея неизвестно откуда взявшихся бутылок.
Прежде чем продолжать выпивку, сказала Наталия, нужно устроить для всех ночлег, и мы с Юлием при свечах показывали гостям дом. Наталия облюбовала для себя мезонин, и пачки газет из него мы выкидывали сверху прямо на землю, не утруждая себя ходьбой вверх-вниз по лестнице.
Димитрий варил кофе по известному лишь ему рецепту, и от кофе мы стали как будто немного трезвее, но ненадолго.
Снова начались тосты. Дима сел рядом с Наталией и, взяв ее за руку, что-то нашептывал на ухо, я же, словно первый симптом опасной болезни, ощутил укол ревности и радовался равнодушному выражению ее лица. В ответ на какие-то его слова она отрицательно покачала головой, после чего он обиделся, налил себе полный стакан водки и, отвернувшись к Юлию, затеял с пьяным азартом разговор опять о делах, насколько я мог понять, о памятнике, который они с Димитрием должны были, или хотели, сделать для города.
Кто-то придумал пойти смотреть сфинкса, и мы все вместе ходили к морю. Вода была теплая, и всем захотелось купаться, но в море почему-то полезли только Наталия и я.
Мы заплыли с ней далеко, она плавала быстро, и я сильно запыхался, стараясь не отстать от нее. Когда наконец она остановилась, берега не было видно, и огни города светящейся цепочкой осели на горизонте. На невидимом темном мысу редко мигал маяк, и вода приносила откуда-то еле слышный плеск.
— Давай полежим немного, — попросила она, — лежи тихо-тихо, тогда будешь слышать меня.
Я лег на спину, и тишина наполнилась гулом, шуршанием и звонкими всплесками… как много звуков в воде…
Сквозь журчание доносился ее голос, далекий и приглушенный, как слышатся голоса во сне:
— Я люблю так лежать и смотреть на звезды… смотри, они сразу спускаются к нам… или мы к ним проваливаемся.
Она замолчала, я слышал теперь лишь журчание сонной воды. Двигая осторожно рукой, я нашел ее руку, и она мне ответила легким пожатием пальцев:
— Это зрелище меня завораживает… и даже преследует… иногда по ночам мне кажется, что стены и потолок исчезают, и надо мной звездное небо… это мое давнее-давнее, еще детское ощущение… я тогда верила, что на звездах живут ангелы.
— Ты, наверное, сама была похожа на озорного ангелочка?
— Нет, я была самым обыкновенным ребенком. — Она попыталась высвободить свою руку, но я мягко ее удержал.
Я молчал, не зная, как загладить мою неловкость, и она поняла это.
— Кажется, нам пора удирать. Слушай! — Она сжала мои пальцы, и, задержав дыхание, я услышал рокот мотора.
Сначала совсем тихий, он скоро вытеснил все остальные звуки. Приближаясь и опять удаляясь, источник его кружил поблизости, будто искал нас или, хуже того, охотился за нами. Потом мы его увидели — вдоль берега шел пограничный катер, медленно обшаривая прожектором прибрежную полосу. Мы были, к счастью, далеко от него, и слепящий прожекторный луч скользнул рядом с нами лишь мимоходом, превратив на мгновение воду в белесую светящуюся эмульсию, у поверхности которой мы плавали неподвижно, как оглушенные взрывом рыбы.
Мы плыли назад не спеша, и вода не казалась холодной, но на берегу сразу замерзли. Наталия по дороге домой опиралась на мою руку, и даже сквозь ткань рубашки я чувствовал, какая ее рука холодная. У мостика через канаву мы вспугнули несколько кошек, они порхнули у нас из-под ног, как выводок куропаток, и Наталия, вздрогнув, придвинулась теснее ко мне, словно ища у меня защиты.
Дома она очень скоро захотела лечь спать, и я ее пошел проводить со свечкой по шаткой лестнице: электричества в мезонине не было. Она выглядела усталой и бледной, и, наверное, ей было не до меня, но, когда я наклонился поцеловать ее на прощание, она доверчиво подставила губы.
Юлий и оба Дмитрия были изрядно пьяны, особенно Дима. Он играл на гитаре и пел, вообще, видимо, неплохо, но сейчас путал слова и часто сбивался с ритма.
