Мне казалось, что все это я уже видела, вот только где? Не могла вспомнить, пока бродила по древнему Граду, не могу и теперь, когда вспоминаю начало лета, слушая кошмарно-громкое вдохновенное пение инженера.
А он уже и не поет вовсе, он кричит:
— Куда же ты прешься, чертов дурак?
Чертов дурак, огромный КамАЗ, не вписывается в поворот и прется прямо на наш «пирожок», грозя раздавить его вместе с начинкой.
Инженеру не до песен. Он бросает наш автомобиль вправо, мы спасаемся из-под колес грузовика, как еще совсем недавно спасались гуси от нас, мы перелетаем кювет. О, чувство полета вовсе не так сладостно, как принято считать в среде тех, кто летать не умеет. Это я смогла почувствовать, когда летела уже отдельно от «пирожка». Он застыл, он врезался в дерево. Дверца распахнулась, и я вылетела, приземлившись довольно далеко от места столкновения нашей машины с деревом.
Когда меня приняли в свои жесткие объятия кусты акации, мыслей не было, в голове крутилась одна глупейшая фраза: «Вот и кончился клей в нашей баночке, вот и кончился».
…Уж лучше ничего не вспоминать. Просто смотреть на белую больничную стену и ни о чем не думать. Вот на стене тень от оконной рамы. Кусочек светлой стены ровно очерчен более темной тенью. Такая картинка, на которой ничего не изображено. Фон, грунт. А я не умею рисовать. Вот и хорошо, а то бы захотелось что-нибудь вписать в эту раму. Как будто всегда хочется делать только то, что умеешь.
Что-то напоминает эта рамка из тени. Что-то похожее уже висело однажды на какой-то другой стене. Стоп, ничего вспоминать нельзя, не то потом из этих воспоминаний не выберешься.
И все-таки картина была на стене, и была она похожа на лето, которое случилось потом, и тоже казалось застывшим, и было похожим на картинку, висевшую давно на какой-то стене.
Теперь я знаю, что это лето началось много зим назад. Это был календарь, такой большой, настенный. И был июнь. На улице он плавил асфальт, раскаляя крыши. А на картинке был дождь. Летний дождь в лесу. Зеленые-зеленые мокрые ветки. Такая яркая свежая мокрая зелень. Мне казалось, что такой она может быть только на глянцевой картинке. Сквозь зелень веток бежала девушка, она вырывалась из них стремительно, ветки хлестали ее по лицу, почти закрывая его, мокрые волосы прилипли ко лбу, а к мокрой белой кофточке она прижимала букет из веточек земляники, тоже, конечно, мокрый. Все было на этой картинке ярким, без полутонов.
Эта девушка бежала под дождем целый месяц, пока не кончился июнь и страницу на календаре перевернули. Но это было уже без меня. К тому времени я уже уехала. В том доме, где висел календарь, я тогда пробыла только месяц. И каждое утро, открывая глаза, видела мокрую девушку, бегущую через лес.
А за окном — ни капли. Большой город плавился от жары. Однажды я не вытерпела:
— Убери ты эту мокрую курицу со стены. Мне завидно. Там у нее и дождь, и земляника, а тут… Календарь должен быть отрывным. Чтобы число менялось каждый день. И картинка тоже. А еще лучше, вообще без картинок. Число — и все. А то мокнет тут целый месяц, а ты смотри на нее, завидуй. Такая красота неописуемая, чтобы все гладко, ярко, бывает только на картинках.
— А это и есть только картинка. И ничего больше. Не злись. И не будь такой максималисткой. Может быть, и у тебя все это еще будет — и лес, и дождь, и земляника, и все — в чистых красках.
Человек, который говорил мне это, был мудрым, а я злой. Он был старше, он уже понял прелесть полутонов и оттенков, потому что уже были в его жизни чистые яркие краски. А я уставала от его любования сложностями наших отношений.
— Что ты все время говоришь: будем, будет, быть, было? А в настоящем? Послушай, у глагола «быть» что, нет настоящего времени?
— Почему же, есть. В настоящем времени — есть. Был, есть, буду.
— Это не то. Я знаю, в настоящем времени глагол «быть» становится существительным «быт».
— Ну что с тобой делается? С утра — лингвистические упражнения. Эта ирония…
Он был, конечно, мудрым. А я хотела дождя. Картинку на календаре перевернули без меня. Я не знаю, что было на следующей. Может быть, солнце. Ведь и другой месяц тоже был летний.
…— Вам прислали бульон из соседней палаты, — медсестра торжественно поставила тарелку на тумбочку.
— А шампанского с соседнего столика нам не присылали?
— С какого столика? — не поняла медсестра.
— Пусть сам пьет свой бульон, певец несчастный.
Медсестра покачала головой укоризненно.
Певучий инженер лежал в соседней палате. По причине перелома ноги он не мог наносить мне визитов и потому время от времени передавал провиант. Он, наверное, не знал, что при моем сотрясении мозга я испытывала постоянную тошноту и его передачи пропадали зря, не принося мне пользы. Я ему ничего не передавала. Злилась. Может быть, я вообще злая? По природе. Как там пишут, «осторожно, во дворе злая собака».
…А в Граде? О, какой я была доброй и нежной. Потому что — счастливой. Вот опять лингвистический изыск. Оказывается, у слова «счастье» нет глагола. Радость — радоваться, грусть — грустить, тоска — тосковать, а счастье как? То-то и оно. Это такое спокойное, безмятежное слово, что ему совершенно не нужно действия. А может быть, его просто нет? Как настоящего времени у глагола «быть»?
В Град я ехала помолчать. Очень много мы говорим. Как много. Молчим, конечно, тоже. Но так чаете не с теми и не о том. Хотелось помолчать с тобой. Так уютно и просто молчать с тобой. А получилось без тебя.
Тебя в Граде не было. И мест в гостинице, конечно же, тоже не было. И обратных билетов тоже не было.
…Да он просто дурак. Наивный, непосредственный, простой — все это я придумала, чтобы… А зачем, правда? Он просто дурак. Круглый. Нет, белый. Потому что здесь все лишено цвета, все белое: стены, постели, халаты, бинты, гипсовые повязки, жидкие бульоны, градусники и посетители тоже. Их обряжают в белые халаты, и они лишаются своего цвета, даже лица у них белые — бледнеют от сочувствия к тем, чьи муки им дозволено видеть. Этот — тоже весь белый. И глупый Боже, какой дурак.
Что он там мелет о том, как испугался, когда узнал что со мной стряслось. У него даже теперь губы подрагивают. Вот-вот слезу пустит. Не хватало мне еще истерики.
Улыбаюсь, смеюсь, хохочу. До слез, уже плачу, потом рыдаю. Это у меня истерика. Его уводят, мне делают укол, дают что-то выпить.
…В том городе… Нет, не так. Во Граде том цвели тополя. Пух носился по улицам, собирался маленькими сугробиками у стволов, у столбов, оседал на крышах, путался в волосах, я бродила от одной гостиницы к другой, увязая в тополином пухе, задыхаясь от него.
В конце концов все разрешилось благополучно. Современной женщине так трудно остаться беззащитной и неприкаянной даже на улицах чужого города. Помогли коллеги. И все было: номер в «Градецкой» с цветным телевизором, телефоном и другими мыслимыми и немыслимыми удобствами. Были записаны в блокнот номера троллейбусов, которые могли привезти к собору, в котором ты работаешь, и к бывшему монастырю, где ты живешь в одной из ныне пустующих келий, когда приезжаешь работать в Град.
Было все, кроме тебя. Тебя не было в соборе, не было в монастыре, не было во всем Граде. А может быть, на всей земле? Я начинала думать, что тебя никогда не было, что я тебя сочинила. Но тогда откуда могут знать тебя все эти люди, которых я о тебе расспрашиваю? Они говорили: его еще нет, должен приехать сегодня или завтра.
Прошло воскресенье. И понедельник. Начался вторник. Я возненавидела Град, а ведь вначале он показался мне довольно милым. Собор, монастырь, главпочтамт. Записка с номером телефона в гостинице, записка с гостиничным адресом, письмо о том, где и в какие часы я тебя жду.
Скверный, противный городишко, засыпанный по самые уши тополиным пухом. Глупые люди с плоскими, ничего не выражающими лицами. Бесцветная речка, мутное небо. И я — молчу. Третий день молчу, абсолютно немо. Мечта сбылась полнее некуда, полное, гробовое молчание. Только пишу тебе записки, а тебя все нет.
Все, уезжаю, хватит. Последний раз к собору. Этим людям я уже примелькалась. Спрашивать ничего не нужно, сами спешат ответить на мой немой вопрос:
— Не приехал еще. Может быть, завтра. Да вы не расстраивайтесь, приедет, никуда не денется.
Они покидают леса, они спускаются из-под купола, как усталые боги, которые на минуту прервали дело сотворения мира. Они вытирают испачканные красками руки, поглаживают бороды и ведут меня пить пиво. Два молодых, слегка усталых бога, спустившись из-под купола собора, усаживают меня на скамеечку неподалеку от собора и угощают пивом. И развлекают беседой. Я молчу. Плевать, что они обо мне подумают.
Они пытаются меня разговорить, но я не слышу и уже почти ничего не вижу. Потому что вижу тебя. Ты идешь по тропинке к собору, замечаешь их, машешь им рукой, им, этим самым, из-под купола, им, а не мне, потому что меня еще не видишь, не ожидаешь здесь увидеть.
