Я изучал историю по Джеффриным воспоминаниям. Я научился проходить сквозь стены, превращая самого себя в собственную тень, в сон, в мираж – ив таком же виде можно было втекать в ветер и в лунный свет. Иногда на Джеффри находило желание болтать о древних мистических тайнах – я охотно слушал и это, но практические вещи, вроде полетов и занятий любовью, привлекали меня гораздо сильнее.
– Все никак не можешь наиграться, pauvre enfant? – говорил Джеффри. – Ничего, я подожду, пока ты подрастешь.
– Тебе просто нравится корчить из себя мудрого старца, хотя в душе ты сам еще… кхм… не говоря худого слова! – парировал я.
– Душа вампира и не должна стареть, – говорил Джеффри. – Иначе он потеряет вкус к существованию. У старого хищника выпадают зубы, Мигель. Хищник должен быть молод, гибок, подвижен – и еще должен упиваться перипетиями жизни и охоты. Иначе – сожрут. Согласен?
Я соглашался.
Год пришел к повороту. В Рождественскую ночь дул резкий ледяной ветер, пронизывающий до самых костей, а мне казалось, что пахнет скорой весной. Снег скрипел под ногами, колючие белые звезды звенели от холода – а ощущение все равно было такое, что весна вот-вот начнется. Как мне было весело! Я думал, как мы будем весной шляться по улицам, мечтал о чудесных ночах, голубых, как разбавленных молоком, о запахах, звуках, о прозрачной розовой луне – хотя сегодня ущербная луна была желтой, как латунь, яркой, как какой-то холодный костер, и придавала небу тревожный, почти угрожающий вид.
А Джеффри шел рядом со мной, опустив голову, касаясь веток кончиками пальцев – чудной был. Я даже подумал – не болеют ли вампиры какими-нибудь нечеловеческими, но неприятными болезнями.
– Нет, mon petit, я не болен, – сказал Джеффри. – Мне просто неспокойно. Некая колючка dans le coeur, под сердцем – хотя сердца, в сущности, конечно, нет.
И улыбнулся, грустно и даже, кажется, виновато. Как будто я могу обидеться, что он не скачет вместе со мной, как с цепи сорвавшийся!
– Друг Сальери, – сказал я, обнимая его за плечи и раскрываясь, чтобы моя сила облила его целиком, – коль мысли черные к тебе придут – раскупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».
– Лучше кагору, Мигель, – усмехнулся Джеффри.
Ему, как будто стало полегче, но все равно – грустно.
– Лучше кровушки, mon cher, – сказал я. – Дрейк Крыло Нетопыря выходит на тропу войны! Маэстро, туш!
Он рассмеялся, повернул меня к себе и поцеловал. Мне показался странным этот поцелуй – какой-то он был слишком человеческий на вкус, я бы сказал. И мне ни с того, ни с сего вдруг стало жаль Джеффри. Я обнял его за талию и вдруг понял, что он мне позволит все, что угодно, черт знает что, все, что я захочу – и никогда не рассердится, и не обидится, и не уйдет. Мы встретились взглядами на треть минуты – и я вошел в его сознание через глаза без малейшей заминки, как в теплую воду. И он был сплошная любовь и тревога – я никак не мог его успокоить.
Я хотел что-то сказать или поцеловать его в ответ, но тут мы оба почуяли добычу, какую-то позднюю пташку, которая напраздновалась до состояния нестояния.
– Хлебнешь? – сказал я. – Может, полегчает?
– Ну ладно, – ответил Джеффри как-то нерешительно и отпустил меня. Неловко и неохотно. – Ты же голоден, Мигель?
– Жутко! – сказал я и рассмеялся. – Давай, шевелись, а то антилопа убежит.
На сей раз мы не вступали с живой ни в какие разговоры. Просто подошли сзади и с боков, взяли ее под руки и поцеловали в шею. А когда она кончилась и упала в снег, я почувствовал на себе взгляд.
Обернулся – и увидел… кого бы вы думали?
Мартынов шел домой из гостей. От Сашки Шикова с семейством.
У Сашки собрались те старые больные вояки, которые в свое время ходили у Дрейка под началом. Не было только самого Мишки.
По-прежнему не было Мишки.
Его телефон отзывался короткими гудками, окна квартиры были неизменно темны – но войти туда Мартынов больше не решался. Гадкое ощущение страха непонятно перед чем было слишком знакомо ему еще с армии. Оно всегда связывалось с совершенно реальными опасностями. Мартынов помнил это твердо. Может быть, поэтому он не сказал Тонечке ни слова об увиденном, и так и не сумел расстаться с Мишкиным пистолетом. Даже сейчас он лежал в кармане куртки – и был обнаружен там Сашкиной женой, Иркой, дилетанткой в области оружия, и бессовестно выдан за газовый.
Нелепо – но война быстро учит людей доверять своим предчувствиям.
Хорошо бы отметили Рождество, хорошо бы – как всегда, но…
Тошка не пошла. Сослалась на то, что завтра на работу чуть свет, что хочет раньше лечь – но успела несколько раз позвонить Сашке и поторопить Мартынова домой. На самом деле просто не слишком-то любит его компанию, пивные посиделки, мужской разговор, все такое.
И пил Мартынов из-за Тошки и Мишки совсем немного, и не взяло ни капли – ни в одном глазу. Поэтому удивился, когда голова слегка закружилась. Обычно на воздухе, наоборот, трезвеешь, а тут даже закачало слегка. Но – на пару минут, не больше.
Мартынов свернул в переулок, где по причине позднего времени было совсем пустынно, и увидел картину, достаточно странную, чтобы привлечь внимание. Девица в расстегнутой дубленке обнимала двоих парней – одного, в длинном черном пальто, с рокерскими патлами ниже плеч, и второго, в кожаной куртке, с непокрытой головой, блондина, который почему-то показался Мартынову знакомым. Из-за этого Мартынов притормозил и присмотрелся.
И тут вдруг девица упала в снег. Мартынов подумал, что она совсем пьяна, но ему вдруг померещились красные пятна на белом вокруг ее головы. К тому же эти двое, вместо того, чтобы помочь девушке подняться, стали вести себя уж совершенно ненормально. Лохматый отодвинул ее руку с дороги в сугроб носком ботинка, а блондин обнял лохматого за шею и рассмеялся.
Мартынов понял, что так смеяться может только Дрейк – и эта простая мысль почему-то вызвала приступ панического ужаса. А блондин обернулся – он уже вне всякого сомнения оказался Дрейком, Мишкой – и встретился с Мартыновым глазами, которые вспыхнули в сумерках красным, как точки лазерного прицела.
Мартынов оцепенел. Он был как ледяная статуя – тронь и зазвенит – когда Дрейк что-то сказал своему лохматому приятелю и подошел ближе. Мартынов стоял, молчал и смотрел на Мишку широко раскрытыми немигающими глазами.
Мишкино лицо было бледным, нет, совершенно белым, белым, как снег – и казалось лиловым в мертвенном свете фонаря. Белым, жестким, точным, как лицо ожившей мраморной статуи. Холодным. Прищуренные глаза светились темно-алым, в уголке губ, едва обведенных чуть заметным туманным контуром, как у статуи, темнело вишневое пятнышко.
