Он поднимался по широким истертым ступеням и слушал, как сверху навстречу ему по лестнице эхо ведет его же шаги, словно невидимого двойника, а вскоре такой же двойник появился и снизу, точно под ним, этажом ниже он повторял каждый шаг его, каждый вздох, каждый скрип башмака.
На площадках лестницы двери встречали его по-разному. Были двери забитые наглухо и заваленные грудами мусора; были двери распахнутые, льющие на мрамор ступенек яркий веселый свет; были двери чуть приоткрытые, манящие голубым полумраком; были и пустые проемы, ведущие в полную темноту, готовую всякого, кто рискнет в нее погрузиться, растворить мгновенно и без остатка, чтобы пришелец исчез навсегда.
Поэт чувствовал, что попал во власть странных чар этого дома, ему стало казаться, что все эти двери — не просто так двери, что от того, в которую он войдет, зависит, быть может, очень многое. У него даже скользнула — возникла на миг и тотчас исчезла — мысль удалиться отсюда, не тревожить покой пустоты, не искушать судьбу зря.
Часом или двумя позднее ему так и не удалось сообразить, на каком этаже он свернул с лестницы; он помнил только, что вошел в светлую комнату, привлеченный фотографией на стене. Он долго ее разглядывал, забытую или просто брошенную, старинную фотографию, пожелтевшую, в черной овальной рамке. Женщина в шляпе с вуалью и в платье с глубоким вырезом, опираясь на зонтик, смотрела вдаль.
Содранные обои свисали со стен лоскутьями, и он насчитал не меньше семи разноцветных слоев. Он почувствовал горечь, доходящую до ощущения едкого вкуса во рту, горечь брошенного человеком жилья, где обитало не одно поколение.
Поэт подошел к окну — пыльные стены красили в серый оттенок глубокий двор, и деревья там далеко внизу, и играющих под ними детей. Дети двигались плавно, замедленно, как это видится иногда во сне, и звуки оттуда не доносились — оттого вместо детской веселой возни он видел сверху непонятный безмолвный обряд. Так, наверное, смотрели бы люди на жителей незнакомых планет… или те на людей… Еще четверть часа назад он принадлежал тому миру, все, что случалось там, было естественно… само собой разумелось, а отсюда так странно… далекий, совсем другой мир…
Ему вдруг ясно представилось, как выглядят снизу эти пыльные окна мертвого дома и как непонятен, как странен, если смотреть оттуда, должен быть человек, находящийся здесь.
Скорей всего это от стекол — он стал открывать окно, изо всей силы, до боли в пальцах нажимая на заржавевшие задвижки и пачкаясь пылью. Окно отворилось со скрипом, словно бы неохотно, ветер вздул с подоконника пыльное облачко.
Он прислушался — снова никаких звуков, и тот мир, внизу, оставался таким же далеким, таким же чужим… Значит, этот дом так просто не отпускает… А войти в него было легко…
И опять его уколола мысль поскорее уйти отсюда, и опять она тотчас пропала.
Следующая комната, с оранжевыми обоями, была неприятна — в ней крылось что-то недоброе. Он миновал ее быстро и в дверях испытал волнующее и жутковатое ощущение, что перед ним расступились, что ему уступили дорогу — кто-то невидимый, невесомый, неслышный и все-таки вполне реальный.
Квадраты паркета, покрытые пылью, поломанное старинное кресло в углу, лепные узоры на стенах — он ходил, все это разглядывая, и чувство, что он здесь не один, укреплялось, становилось отчетливее. В этом доме пустоту населяли — он не знал хорошо, как их правильнее назвать — тени, призраки или сны, скорее всего именно сны, сны брошенного старого дома. И где бы он ни шел — по светлым ли комнатам с обломками мебели, по заваленным ли мусором коридорам, поднимался или спускался по темным крутым лесенкам, — они, эти тени, все время окружали его, шли навстречу, пропускали его, обходили, и он чувствовал их иногда до того остро, что казалось, вот-вот он услышит их и увидит.
Он бродил и бродил, словно здесь было место, которое ему нужно во что бы то ни стало найти, словно его там ждали. Полы были на разных уровнях, и он по пути одолел несколько коротких лестниц, так что теперь и приблизительно не представлял, на каком этаже находится. Он попробовал вернуться назад, но в знакомые комнаты не попал, а дверь, по мысли его ведущая на центральную лестницу, была заперта и с другой стороны, видимо, забита досками.
Он побрел в противоположную сторону, надеясь найти черный ход — должны же быть в доме лестницы, чтобы спускаться во двор, — и, обогнув, судя по числу поворотов, примерно половину дома, он действительно такую лестницу отыскал, но продвинуться вниз смог всего на один этаж, наткнувшись на завал из кирпичей и обломков ступенек.
Осознав, что заблудился по-настоящему, он почувствовал вдруг усталость и присел покурить на ступеньки. На лестнице было полутемно, значит, уже вечер, значит, он бродит по этому дому уже не один час и прошел, наверное, не один километр.
На площадку выходили две двери, сквозь щели одной пробивался свет, другая была темна. Взявшись за ручку первой из них и почувствовав непрочность замка, он принялся ее дергать, трясти и, навалившись плечом, распахнул ее наружу — и увидел за нею то, что заставило его вцепиться руками в дверные косяки и отпрянуть назад.
Дверь вела в пустоту, в воздух, как будто здесь обитали летучие люди — по утрам они открывали двери и, захлопнув снаружи французский замок, улетали в разные стороны, а вечером, возвращаясь, ключиками отпирали входы в свой улей и влетали внутрь.
Ему открылось по-вечернему спокойное небо и провал под ногами; там внизу кривыми обломками ребер торчали остатки скелета снесенной пристройки. Звуков не было, лишь поскрипывала открытая дверь, бессмысленно раскачиваясь над пустым пространством; притянув ее осторожно к себе и захлопнув, он шагнул ко второй, темной двери.
Глаза к темноте привыкали медленно, и он шел осторожно, но все равно то и дело оступался в неровностях пола и спотыкался о всякий хлам. От блуждания в полной тьме его спасали серые пятна открытых дверей, доносящие в глубину дома неверный свет сумерек.
Но вскоре он попал в коридор, совершенно темный, и продвигался вперед, касаясь рукой стены; коридор казался ему бесконечным. Внезапно к его пальцам притронулось что-то холодное — отдернув руку, он сообразил, что наткнулся на дверную ручку. Он зажег спичку: перед ним была резная темная дверь, на медных массивных ручках тускло блестели две разинутые звериные пасти.
В щелке у пола угадывалось сероватое свечение. Испытав вдруг жгучее отвращение к темноте, он толкнул дверь — створки медленно распахнулись, открывая широкий вход.
Комнату наполняли золотистые отсветы заката, проникая сквозь высокие, полукруглые наверху окна. Ощущения грязи и запустения не было, хотя кое-где светло-зеленые обои свисали клочьями до самого пола. Потолочная лепка — цветы и птицы — повторялась внизу на паркете, черным деревом среди желтоватого.
