Ну — королю. Разница-то… Говорят, они отмечают чистых. Еще говорят… вставай уже, задницу отморозишь… так вот, еще говорят, что их привлекает что-то особенное в крови. Любовь… Фигня. Забудь.
Чума… у тебя чума…
Чума, парень — и никто не знает, отчего. Другая метка, не такая приятная, я бы сказал… беда, просто беда — и все. Тело гниет, но в нем живет душа, черт ее знает… Но совершенно не больно. Нервы сгнили. Можешь идти?
Я встаю. Меня болтает из стороны в сторону, чуть не сажусь снова. Холодно, холодно, холодно. Наваждение ушло. Вера — тоже. Я видел вампа и девочку — я больше не могу себе врать. Есть любовь и любовь — одна дает шанс, вторая — нет.
Я держусь за запястье чумного. Он до смешного стильный: в мокасинах, в модной куртке… волосы светлые, длинноваты. Он отводит их с лица, чтобы не пачкать в тухлой сукровице. Его ухмылка кажется сочувственной и всепонимающей. Мясо на костях руки скользит под моими пальцами вместе с рукавом.
Добропорядочные граждане по ночам дома сидят, говорит чумной. Среди добропорядочных принято бояться темноты. В сумерки ходят только отбросы, парень. Чумные, шлюхи, вампы… убийцы… Куда тебе надо-то?
К метро, говорю я. Куда же еще. Мне же на работу завтра.
Пойдем к метро, говорит чумной. Мне все равно нефиг делать.
Он вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку. Щелкает пьезой — и верхняя фаланга большого пальца отваливается и падает на снег. Чумной кроет матом сквозь зубы, нагибается, поднимает кусочек мертвой плоти, смотрит на него с досадой — и отшвыривает в темноту, обложив в пять этажей чуму, сумерки и весь этот поганый мир.
Я беру у него зажигалку, выщелкиваю огонек и даю прикурить.
Чумной благодарит кивком. Он одновременно взбешен и огорчен почти до слез. Затягивается. Дым с шипением выходит из гнилых легких.
Все чертовски несправедливо, говорит чумной тихо. Почему — я? За что? Может, лучше было бы издохнуть? Загнуться по-настоящему, а не гнить живьем?
А ты хочешь издохнуть, спрашиваю я.
Чумной долго молчит. Мы идем проходным двором, темным, заросшим скорчившимися заиндевевшими деревьями. Наледь скользит под подошвами, в ней отражаются редкие желтые фонари.
Нет, говорит он, наконец. Не хочу. Боюсь, что исчезну совсем. Без следа. Может, в этом и дело. Это чертовски ужасно — думать, что можешь просто исчезнуть. Вот ты есть — и вот тебя нет.
Но существовать так — наверное, нестерпимо жутко, спрашиваю я робко.
Зато я есть, говорит чумной. Ухмыляется; белоснежные зубы блестят между черными губами. Я вижу, я слышу, я мыслю, продолжает он. Это тяжело, но лучше быть так, чем не быть никак. Я — трус?
Нет, говорю я абсолютно искренне. Каждому — свое.
Ты — хороший парень, говорит чумной. И знаешь, что, продолжает он, гетто — это куда нестерпимее чумы и нестерпимее смерти, поэтому если примут закон о гетто для чумных, я все-таки что-нибудь сделаю с собой. Чумным запрещено выходить днем — ну и ладно. На солнце я и в окно посмотрю. Но если и ночью запретят, если запрут — что ж мне нюхать собственную гниль в четырех стенах…
Луна, говорю я.
Чумной кивает. Ничего, говорит он. Я, вообще-то, дизайнер, только работать больше не могу. Пальцы, видишь? Пенсия крохотная, но есть все равно уже почти не надо… и мало что надо… разве кофейку хлебнуть… хватает на квартирную плату — и ладно. Иногда удается с кем-нибудь поговорить — не в чате, в реале. С вампом обычно, хотя не люблю я их. Или — с тобой.
Все будет хорошо, говорю я.
Он снова кивает.
Как-нибудь, да будет. Ладно, это не важно. В нашем поганом мире еще никому не удавалось сохранить живыми и тело, и душу. Живое тело — наверное, приятнее, но я слишком боялся всю жизнь, что душа издохнет… Фигня. Вон метро. Только оно еще закрыто. Кофе хочешь?
Кафешка для чумных неподалеку от метро — крохотное заведение, отделанное грязным белым кафелем, полуподвал, куда ведут исшарканные ступеньки — почти полна. Мне тяжело дышать от запаха мертвечины и сигаретного дыма, но здесь гораздо теплее, чем на открытом воздухе.
Я вижу раздутые лица, трупные пятна, отставшие куски почерневшей плоти; на меня смотрят. Ты — свежачок или не чумной, что ли?
Я тут единственный не чумной. Бармен, совсем свежий, лицо только позеленело и глаза ввалились, улыбается, заваривает «эспрессо». Запах свежемолотого кофе перебивает трупную вонь.
Храбрый паренек, говорит девушка у стойки; ее синее лицо тщательно замазано театральным гримом — а может, тем, каким гримируют мертвецов. Ну да все знают, чума не заразна, смеется она.
Считается, что все знают, мрачно возражает парень в громадных зеркальных очках. Очки и длинная челка скрывают обезображенное лицо, на руках — перчатки из тонкой кожи. Он непрерывно курит, как многие здесь; керамическая пепельница полна бычков. В его манере держаться есть что-то аристократическое. Рядом с ним сидит тихое худенькое существо в шубке, спрятав лицо в тени под большим пушистым капюшоном.
Смешно, господа, говорить об отсутствии страха у здоровых, продолжает аристократ в очках. По зомбоящику между рекламами и ржакой каждый день радостно сообщают, что кого-то из нас взорвали или сожгли заживо.
Чтобы мы решили, что эта мерзкая идея с гетто — забота о нашей безопасности, говорит дизайнер. Они ничего не делают просто так. Во-первых, на черта мы сдались в городе. Мы вид портим. А во-вторых, надо иметь кого-нибудь на роль козла отпущения. Общего врага.
Да уж, говорит бармен. Медики знают, что чума не заразна, что она возникает изнутри, как рак — но по ящику то и дело намекают на возможность заразиться. И оно приносит плоды. Месяц назад здоровые плеснули на мою соседку бензином и бросили спичку… Возьми сахар… вон ложки лежат.
По крайней мере, она отмучилась, замечает девушка. Ее кавалер, высоченный, квадратный, с обвисшим лицом, нежно обнимает ее за плечи. Оставь, говорит девушка грустно. Женщинам это тяжелее. Знаешь, каково каждый день видеть себя в зеркале?
Ты видишь там что-то, чего не вижу я, говорит высокий. И пока ты жива, я совершенно не рвусь умирать.
Девушка прижимает его руку с потрескавшейся кожей и отросшими грязными ногтями к своей щеке. Из ее глаза вытекает капля мутной жидкости, скатывается с грима.
Как странно, роняет аристократ в очках. Почти у всех наших, кого я знаю, при полной невозможности секса с любовью все в идеальном порядке. Просто удивительно, насколько в порядке. Когда я был здоровым, некоторые вещи не ощущались так остро.
Он кашляет, тушит сигарету, сплевывает в салфетку, снова кашляет. Высокий хлопает его по спине. Миниатюрное существо, стряхнув капюшон, гладит аристократа по руке, оказавшись довольно свеженькой девчушкой с черно-синими пятнами на лице. До болезни ее волосы, вероятно, были великолепны; даже сейчас, тусклые и ломкие, убитая пакля, они густы и длинны.
В здоровом теле здоровый дух — редкая удача, говорит коричневая мумия с пергаментной кожей и черными блестящими глазами в глубоких ямах глазниц. Она грациозна, как балерина; чашка, как цветок, белеет в ее длинных и темных сухих пальцах. Наш мир давно уже разделился на мертвых духом и мертвых телом. Причем первым светят телешоу, а вторым — гетто. Как все забавно сложилось — их удобно любить, хотя, вроде бы, и нечем; нас удобно ненавидеть, хотя, вроде бы, и не за что…
Дизайнер платит за кофе. Я пытаюсь всучить ему свои деньги, он отмахивается.
Я все равно не знаю, где такое меняют. Я бы предложил выпить, но спиртного тут не наливают. Считается, что от него процесс идет быстрее… но чумные не пьянеют, так что — какая, к черту, разница…
У тебя кровь, приятель, говорит пожилой — непонятно, как вообще говорит почти очистившимся от мяса черепом с несколькими клочьями высохшей кожи и седых волос. Нос провалился, а глаза болтаются у него в глазницах, как шарики-липучки.
У чумных кровотечений не бывает, говорит девушка, а у здорового остановится. Ты в порядке, храбрый парень?
Меня поцарапали, говорю я. Я дрался с раскрашенной сворой, которая клянчит потусторонние поцелуйчики. И это стоило свеч — за храбрость удостоился оказания первой помощи от вампа. Не поцелуй, но похоже на то. Уже не болит.
Чумные смеются. Полускелет пьет кофе чашку за чашкой, не замечая, что под ним растекается коричневая лужа. Дизайнер отхлебывает незаметными глотками.
Мне неожиданно уютно. Меня больше не беспокоит запах и вид посетителей кафешки. Их живые взгляды на мертвых лицах выглядят милее, чем мертвые глаза на живых физиономиях телезомби.
Я болтаю с ними о пустяках и чувствую, что весна когда-нибудь настанет
Ближе к утруЯ дремлю, привалившись к стене. Сквозь тонкую пелену полусна слышу голоса чумных, изредка почти понимаю их слова.
… а когда был маленький, обожал зверей. Как-то прОклятую крысу в дом притащил, не знаю, где взял. Мама, говорит, смотри — ёжик-мутант. Зеленая такая тварь, растаращенная, отовсюду кости торчат — все фанеру грызла…
