– Не понимаю… Требую адвоката! Приведите Мерсера. У меня есть права. Вы знаете, что есть!
– Нет. Не здесь. Не в этой комнате, не в этом здании. Здесь вы – пациент. Вас подозревают в столь чудовищном, столь разрушительном террористическом акте, что его мог совершить только безумец. У пациентов нет прав. Повторюсь, сэр: противоправные правовые действия наказуемы!
Мистер Титвистл уходит взбешенный, и Джо действительно настигает кара. Впрочем, к тому времени он успевает понять, что карается вообще все, поэтому наказания постепенно утрачивают силу.
Он разрешает себе ненадолго отключиться.
– Это непосильная задача. Отцы не должны хоронить сыновей.
Дэниел Спорк, прямой как маятник, говорит и давится, словно механизм напольных часов, в который насыпали песку.
– Никогда, ни в мирное время, ни в военное. Я повидал и то и другое. – Он умолкает, пытаясь размять затекшее правое плечо и шею. Внутри у Дэниела – горнило печали, и он горит в нем заживо. – Мой сын не был хорошим человеком. По законам нашей страны. Он был преступником. Его. Не получалось образумить. Я пытался. И не смог. Я не умею обращаться со словами. Да и с людьми. То ли дело механизмы. Итак. Он был дурным человеком. Он крал. Он грабил. Он стрелял из огнестрельного оружия и призывал других делать то же самое. Он пытался торговать наркотиками. Он сидел в тюрьме. Мой сын был дурным человеком. Я оплакиваю своего дурного сына. – В его глазах вдруг вспыхивает неповиновение. – Нет. Неправда. Он не был дурным. Несдержанным – да. Безжалостным. Но не бесчестным. Хотя истина – как и многие из нас, – порой за ним не поспевала. Вся его суть… Заключена в его последнем поступке. Ведь он знал. Знал, что осталось недолго. Что он. Умирает. Он вышел из тюрьмы. Повидать сына и попрощаться. А мне даже не сказал, что приедет. Убил бы.
И это, как ни странно, вызывает у людей смех – не горький, не сквозь слезы, а искренний. Да. Мэтью Спорк, уходя в мир иной, ведет себя так же возмутительно, как и всегда, и так же глупо, упрямо геройствует.
– Поэтому – скорбите, горюйте! Прошу вас. Не сдерживайтесь. Ради меня. Кричите. Плачьте. Напейтесь и буяньте, ведите себя неразумно. Потому что я не могу. Не умею. Отцы не должны хоронить сыновей.
Гроб опускают в могилу. Земля вокруг ямы почему-то застелена искусственным газоном. Джошуа Джозеф представлял, что земля будет рыхлой и мягкой, что она будет сыпаться из ладони, но Лондон стоит на глине, и Джо с трудом бросает в могилу тяжеленный ком горчичного цвета, который гулко ударяется о крышку гроба. Джо успевает испугаться, что повредил краску, и чувствует себя идиотом: даже если краска повредилась, никто не узнает и ему за это ничего не будет.
Похороны все не заканчиваются.
Наконец, часом позже, когда гроб благополучно забрасывают землей, Джошуа Джозеф стоит рядом с дедом и глядит на дорогу. Они стоят здесь уже пять минут: в старике бурлит так и не излитое до конца чувство вины, а мальчика инстинктивно тянет к единственному человеку, который чувствует такую же, как и он, ответственность за жизнь и смерть Мэтью Спорка. Вместе они смотрят – или, скорее, не смотрят, – как к остановке на другой стороне улицы подъезжает двухэтажный красный автобус, первый из двух. Вскоре он отъезжает. На фоне газетного киоска стоит дама в трауре, худощавая и прямая, как палка.
Джошуа Джозеф успевает отметить строгое седое каре, щуплую шею-березку и костлявые узловатые руки, вцепившиеся в строгие черные брюки. Очень медленно, очень осознанно, она поднимает в приветствии левую руку, и даже на таком расстоянии Джошуа Джозеф видит, что она плакала. Судя по тому, как содрогаются ее плечи, она плачет до сих пор. Он невольно задается вопросом, кто она, по кому скорбит, и приезжает ли сюда каждый день или раз в неделю, а может, она приехала на следующие похороны, которые вот-вот начнутся, а потом его внезапное осознание обретает голос в отчаянном, испуганном крике деда: тот бросается через дорогу, вскинув одну руку, словно утопающий, что тянется к спасательной лодке в последней попытке выбраться из ледяного моря.
– Фрэнки! Фрэнки, Фрэнки, прошу! – верещит он, опрометью кидаясь к восточным воротам кладбища, забыв о больных коленях и хрупких лодыжках. – Фрэнки! Фрэнки моя!
И она ему отвечает. Отвечает, да. Ее лицо озаряется радостью: какой нежданный, невообразимый подарок судьбы, что его любовь по-прежнему жива, даже в этот жестокий миг. Ее поднятая рука, словно клонимая ветром, тянется к Дэниелу. И вдруг открывшаяся было дверь с грохотом захлопывается. Нет, она еще не закончила. Она не готова. Отдернув руку, она начинает отворачиваться, и тут ее загораживает второй автобус: словно опускают занавес. Дэниел летит к калитке, волоча за собой внука, который почти так же исступлен, как и он сам. Долго возится с засовом. Наконец калитка распахивается… Когда автобус начинает отъезжать, Джошуа Джозеф уже знает, что они увидят. На остановке, конечно, никого нет.
Дэниел ошарашенно смотрит на дорогу, затем резко разворачивается, ищет глазами отъезжающий автобус и видит – они оба видят, – тонкий силуэт, вцепившийся в серебристый поручень. Она прячет от Дэниела лицо и взгляд, но ее тело и сердце как будто не в силах полностью отказаться от него; она так и остается на подножке, словно вросла в нее, словно собирается обнять их обоих – даже сейчас, когда автобус, сворачивая за угол, уносит ее прочь.
* * *
Джо борется из последних сил – сопротивляется, не сопротивляясь, – чем одновременно бесит их и изумляет. Его запирают в белой будке, после чего будка словно отделяется от здания, и его начинает швырять туда-сюда, вверх и вниз. Зависнув в воздухе и наблюдая, как одна стена стремительно удаляется от него (и зная, что другая, наоборот, приближается), Джо прикидывает: если сейчас он летит со скоростью пятнадцать миль в час (что вполне возможно), а будка с такой же скоростью движется в противоположном направлении, то он ударится о стену на скорости тридцать миль в час и, вероятно, умрет.
Он раскидывает руки в стороны и не умирает, даже не получает серьезных травм, хотя, возможно, вывихнул большой палец руки и сломал пару ребер. Как же так вышло, что подобные травмы стали казаться ему несущественными? Потом все заканчивается, и его выпускают. Шатаясь и петляя, он вываливает на пол содержимое желудка. Кто-то ловит Джо под руки, и он говорит «спасибо».
Мистер Ничего Особенного улыбается.
Вместо того, чтобы отвести Джо обратно в камеру (он изо всех сил пытается не называть ее мысленно своим «домом»), его приводят в соседнюю комнату. Там сидит человек, от которого пахнет резиновыми сапогами, землей и тиной. Его тело сплошь покрыто ссадинами и ожогами.
– Отменим море, – говорит Тед Шольт.
Глядя на эту седую голову и ее обладателя, который, вероятно, умирает, Джо явственно ощущает, что они знакомы.
С Тедом Шольтом сделали что-то странное, что-то непонятное, хитрое и совершенно ужасное. Он дрожит – не как человек, который замерз, устал или напуган; он дрожит так, будто его мышцы отходят от костей, и кожа выглядит какой-то растянутой, словно весь жир тела скопился в неположенных местах.
– Плющ проник внутрь, – хрипло произносит Шольт; его глаза непрерывно бегают, ищут что-то и не находят; Джо сознает, что старик ослеп. – Плющ уже в кровотоке. Тед дуралей, башка все дурней, Бога нет, засилье чертей.
– Тед, это я, – тихо произносит Джо. – Тик-Так Спорк.
Кричать нет необходимости; они прижаты друг к дружке вплотную, как любовники. Чтобы обрести некое подобие личного пространства, один из них должен встать.
– Он не должен добиться своего, этого нельзя допустить, – отрешенно произносит Тед.
Он пытается приподняться, напрягая мышцы живота, и внутри у него все хрустит.
– Тед… Я ничего не могу поделать. Я не знаю, что происходит.
– Брат Шеймус. Машина Фрэнки.
– Я ничего не понимаю! Не знаю, чего они от меня хотят. Я ничего не знаю. Я – идиот, который случайно повернул ключ. Вы ведь там были, Тед.
