Далия Трускиновская
Я объявляю им войну!
— Не изволь печалиться, боярин, — сказал монах. — Вон Гансишка и Франсишка не дадут соврать. Они хучь и немцы поганые, а ремесло свое разумеют.
— Ох, — отвечал на это боярин, с тревогой глядя на Гансишку в Франсишку. Немцы с большим достоинством враз кивнули.
— Избудем твою беду, боярин! Деточек твоих спасем! От царского гнева убережем! — истово обещал монах. — И вострепещут недруги!
— Ох… — тяжко вздохнул боярин.
— И бородушка твоя уцелеет! Не лежать ей на плахе, топорика дожидаючи, а на дородном твоем чреве красоваться! Гансишка с Франсишкой милостью твоей все сбили-сколотили, все наладили! Ну так, помолясь, и в дорожку!
— Ох… — был горестный ответ.
— Не страшись, боярин! Уйдешь ты от царя-нехристя, а выйдешь ты в светлом царстве, где нехристя более нет, околел, а на троне ангел наш пресветлый Алексей Петрович восседает, одетый по-дедовски, с личиком небритым! И деточки твои, боярин, не поедут в сатанинскую Голландию морские науки превосходить, а при тебе же будут, и женишь ты их им на радость, себе на утешение! И матушку-боярыню никто не принудит с голыми титьками в ассамблеях плясать, задравши подол!
— Ох… — боярин вспомнил последнюю ассамблею, где его напоили до свинского образа и, чтобы прогнать из головы мерзость, перекрестился.
— Гансишка с Франсишкой сами тебя усадят, дверки закроют, а ты знай молись! И по молитвам своим выйдешь в сем же самом месте — да только в светлом царстве, где живут несуетно, по чужим королевствам не ездят, войн не ведут, а про Питербурх окаянный и думать забыли.
— Ох… — путешествие в новую столицу тоже воскресло в боярской памяти со всеми отвратительными подробностями.
— Ну так что ж, боярин? Деньги ты уплатил, а теперь и оробел?
— Ох… — ничего более монах не дождался, а оба немца, Гансишка и Франсишка, переглянулись и нехорошо, по-немецки, засмеялись.
Это и решило дело. Боярин встал и грянул посохом об пол!
— Чтоб нехристи надо мной потешались — тому не бывать!
Когда стрельцы на кремлевских стенах завели полночную перекличку, из терема на двор вышло семейство. Боярин вел за руку плачущую супругу, следом шли три сынка, те — веселились, воображая, как наутро придут за ними солдаты, чтобы силком собрать в дорогу и отправить на ненавистное учение, а их-то и нет! Далее — несли добро: сундуки и укладки дорожные, мешки, кули, свертки.
Выйдя со двора, путешественники направились к огородам. За огородами в сарае уже ждали Гансишка с Франсишкой и монах, который, сдается, вовсе не был монахом. Войдя, боярин увидел, на что потратил двести сорок восемь ефимков.
Это было дивное творение, из коего торчали палки, на палки были насажены колеса, колеса вертелись, скользили какие-то стеклянные посудины на веревках, а из-за железной дверцы шел гул и свист. С другого конца была деревянная дверь.
— Заходи в махину, боярин, — сказал монах. — Плати и заходи.
Бархатный мешочек с золотом предназначался троим — монаху и двум чернокнижникам, завербованным в Немецкой слободе, где они отсиживались после неудачного опыта с махиной при дворе курфюрста Бранденбургского, после коего едва не угодили на костер.
За дверью был узкий и тесный покой, без окон, с лавками вдоль двух стен. Чтобы совсем от страха не очуметь, горела махонькая лампадка.
Боярское семейство село на лавки, дверь затворилась. Пол под ногами дрогнул.
Издалека донеслось:
— Имай злодеев!
Но что сие означало — боярин так и не узнал. А кабы знал, что сосед, впавший в бедность князь Подошва-Двоерылый, посылал холопов следить за сараем, а потом сделал донос, чтобы в ночь захватить боярина за непотребством и колдовством, и нарочно посланные солдаты сидели в засаде у сарая, и кинулись вовнутрь, и немцы, отбиваясь, вырывали из махины палки и колеса, чтобы кидать их в неприятеля…
Вот тогда бы он сказал «ох» с полным основанием. Но все равно было бы уже поздно.
— Долго нам тут сидеть, батька мой? — спросила взмокшая боярыня. — Сил моих нет…
— До ветру бы, батюшка, — намекнул старший сынок.
— Цыц, — буркнул боярин.
Из речей монаха он понял, что в нужный миг откроются двери в светлое царство. Монах утверждал, будто миг настанет очень скоро — не успеешь и трижды «Отче наш» прочитать. Но, судя по бурчанию в брюхе и телесным нуждам, прошло не менее шести часов. Дышать в законопаченной безоконной горнице было уже нечем.
— Ванюшка, выгляни, — велела старшему боярыня. — Может, дверь-та заколодило? А мы и сидим…
— Цыц, дура, — привычно распорядился боярин. И уставился на носки сафьяновых узорных сапог, вывезенных из самой Казани.
Старший встал, толкнул дверь — и впрямь заколодило.
— Вон оно что! — обрадовался старший. — А мы-то?!. Никишка, Илейка!
— Цыц! — рявкнул боярин. Он и сам понимал, что пора ломать дверь, но все в доме должно делаться по его приказу. Тут же — бесчинство и самоуправство.
Сыновья радостно бухали ногами в дверь, и вот она подалась. Прохладный воздух проник к путешественникам. Запахло непонятной дрянью.
Младший, Илейка, осторожно выглянул — и шарахнулся обратно.
— Там человек горит… — прошептал он.
— Ахти мне! — и боярыня, обеспамятев, кувыркнулась с лавки.
— Цыц, — сказал детям боярин, встал, оправил на себе две шубы, лисью и соболью, водрузил поверх мурмолки высокую, в аршин, горлатную шапку, прошествовал к двери и выглянул.
Там и точно горел человек, но не изъявлял по сему поводу беспокойства. Он преспокойно стоял, раскинув руки, и голубоватое пламя окружало его, не причиняя вреда. Видом мужик был — как бес из преисподней, зашит в некую кожу, облегающую его, как аглицкая перчатка, и безбород.
Он тоже увидел боярина.
— Ни хрена себе! — сказал человек. — Куда меня, к гребеням собачьим, занесло? Ты кто, абориген?
— Цыц! — гаркнул боярин.
— Какой тут у вас год? — спросил мужик, бывший, наверно, все-таки бесом.
Боярин с бесями разговаривать не желал, но высунувший голову Илейка был глуп и неопытен.
— Семь тыщ двести сороковой, — так прямо и доложил он мужику.
— Цыц, — одернул его боярин.
— Как же у вас семь тыщ, когда у нас — две тыщи четыреста пятый? — удивился мужик. — Или двести шестьдесят восьмой, если от возвращения Одноглазого Бизона, сына Третьей Медведицы. Вы в Бизона-то веруете?
Боярин обвел взором пространство, в которое угодила махина. Оно было адским — с одной стороны черная стена, с другой — кирпичная, а прямо над махиной нависала истинная башня вавилонская, на которой горели квадратные огни.
— Вот, — горящий мужик достал из-за пазухи бляху. — Вот он, Сам Бизон, и дух его предка, Самого Опоссума, и знак Великого Скунса. Теперь узнали?
— Антихрист… — прошептал Илейка. — Думали, царь у нас антихрист, а оказалось — нет!
Старший, Ванюшка, втянул Илейку в махину.
— Я сам с ним потолкую, — грозно сказал он и, невзирая на отцовское «цыц», вылез на волю.
— А кто у вас ныне правит царством? — спросил он напрямик. — Жив ли еще государь Петр Алексеевич? А коли помер, чертям на радость, то правит ли государь Алексей Петрович?
— Кто? — мужик встряхнулся, и окружавшее его свечение почти погасло. — У нас тандем-эмир правит, Шахрияр Бизоний Сын. И тандем-эмир-ханум Айгульгуль Бизонья Дочь. Точнее сказать, они еще не правят и, наверно, править не будут, потому что…
Тут его лицо исказилось, губ вздернулась, блеснули звериные клыки.
— …потому что я Бизонью Дочь убью! Не место бабе у Большого Костра вождей и эмиров!
Первым понял, что махина промахнулась и залетела не туда, самый младший — Илейка.
— В Туретчине мы, батюшка! — воскликнул он. — Вишь, эмиры у них!
— Хм… — сказал боярин.
— На кол этих немцев сажать, — сказал Ванюшка. — Есть, сказывали, мастера так сажать на тонкий кол, что острие мимо сердца возле уха вылазит. Вот к такому их кату!
— Хм… — боярин задумался, соображая, где бы взять столь изощренного ката для Гансишки и Франсишки.
— Батюшка, а ведь придется к эмиру с поклоном идти, — догадался Никишка. — Мы, чай, не простого роду, эмир нас примет, шубой со своего плеча наделит! Деревеньку, может, даст, мужиков. Тебя воеводой поставит. Проживем! Понадобится — и потурчимся… А там догадаемся, как домой вернуться. Может, мы себя на пленных турок обменяем.
— Хм! — одобрил боярин. Очевидно, вспомнив, что новоявленному турку, кроме шубы или там парчового халата, могут подарить красивых девок для утехи, он заулыбался в густейшие усы.
— Матушка, подымайся, к турецкому эмиру пойдем! — и сынки стали выволакивать из махины имущество. Было его немало, и возник спор — тащить ли все, или часть спрятать, чтобы потом за ним вернуться.
