— Сливочные?
— Чтоб самим сливочное масло с белым хлебом есть, а остальные пусть голимой чернягой давятся.
По лицу начальника Централа скользнула пренебрежительная гримаса. Привычным движением он пригладил съехавшую чёлку, чтобы закрыть выжженное на лбу тавро Лучезавра.
— Ладно, потехе час, делу время, а потом хоть не рассветай, — боярин поднялся, а за ним и раб. — Пойдём на больничку, есть к тебе одна делюга.
— Я тут чего вспомнил, — Воля Петрович достал из письменного стола папку в ладонь толщиною. — В тридцатом году у нас работала дознавательная группа из Новгорода. Опрашивали всех бывших тогда на крытке ухарей. Не только басурман, а весь контингент поголовно. Вопросы касались Орды и особливо ханской предвыборной кампании с посулами кандидатов. Вот, почитай. Спецчасть тогда протоколы набело переписывала, а черновики я не уничтожил. Сдал в архив на всякий случай. Тут оригиналы, — он двинул папку через стол. — Завтра дежурного за ними пришлю.
— Благодарю, — Щавель подумал, что начальник тюрьмы всеми силами старается удержать его в городе, до того неохота оставаться супротив образованного класса, имея лишь роту нерадивой стражи и огромную ответственность в виде Централа с беспокойными зэками. Случись новый бунт, непонятно будет, то ли кидать все силы против несогласных, то ли тюрьму охранять и самому в ней прятаться.
Портфель из кожи молодого бюрократа был снова извлечён на свет. Укладывая в его жадно распахнутые недра папку, Щавель решился.
— Смотри, какая толстая. Не осилю за сегодня. У меня ещё доклад не готов. Задержимся во Владимире на пару дней, заодно порядок на улицах укрепим. Надо, чтобы дурни после вечеринки в чувство пришли и тебе не понадобилось в Великий Муром за подмогой слать.
Посмеялись, вспоминая о косяке Семестрова. У Щавеля даже мелькнуло подозрение, что городничий был не так уж неправ. Со своей колокольни, конечно, но рассуждал он здраво: Великий Новгород далеко, Великий Муром близко. Местоположение решало. Чтобы у нового городничего не возникало соблазна, следовало немедля усилить гарнизон ещё одной ротой, набрав из дальних районов княжества, и к осени довести численность стражи хотя бы до батальона. Великая Русь была мирным соседом, но до того большим, что искушения от неё исходили также великие.
Зашагали через двор к больнице. Воля Петрович заметно повеселел.
— Ты, Воля, пока я здесь, закрой-ка вход посетителям в административный корпус. Мне новые ходоки нахрен не нужны, а они, чую, будут. Сейчас басурманская оппозиция в Политехническом университете спохватится и принесёт свои кляузы. На них надо будет как-то реагировать. Отмахнуться нельзя — поклёп возведут они знатный, умные же все, мать их за ногу. И потворствовать басурманам нельзя. Окажемся меж двух огней.
— Тогда мне принесут. Что с ними делать?
— А давай их сегодня ночью арестуем? — предложил Щавель. — Адреса басурман в доносах указаны. Дадим делу ход, не откладывая на завтра. Пусть владимирская профессура знает, что светлейший князь не позволит сбить Святую Русь с её особенного пути и что руки у Лучезавра длинные.
— Скор ты, — мотнул головою начальник тюрьмы. — Закрою их на общак, как ты велел. Пускай уркаганы уши погреют.
— Тогда нынче готовься принимать.
— Стражу подключать будем?
— Из дежурного взвода возьмём по одному для законности. Хватать и вязать у меня есть специально обученные люди. Ты будешь пытать и сторожить. Каждый займётся своим делом.
— Служу отечеству и князю! — ладонь хозяина взлетела к покрытой фуражкой голове. — У тебя, командир, не забалуешь.
— Напор и тактика, как говорит светлейший князь, напор и тактика.
Басурманский преподавательский состав был разменян на лёгкой ноге.
На вахте бдительный цирик тщательно разглядывал портрет в удостоверении Щавеля, сличал с предъявителем, выслуживался перед начальником. Воля Петрович ждал, не торопил, чтобы не размагничивать самим же налаженную дисциплину. Наконец цирик выдал стальной жетон, который полагалось сдать на выходе, а удостоверение спрятал в ячейку с номером, оставив в залог. Разблокировал турникет. Два самых главных лица во Владимире, один из которых был человеком, а другой живым имуществом, поднялись на больницу.
Камера Мотвила, где он обитал под присмотром знатного целителя Альберта Калужского, не запиралась. В ней пованивало, больной негромко тёр с лепилой, басовито, но слегка канючащим тоном. Действие опиумной настойки заканчивалось, а добавлять заботливый доктор не спешил.
— Чё как? — по-хозяйски зашёл в хату Воля Петрович, тюрьма делала его заметно кряжистее и как будто выше.
— Поели, — Альберт копошился у столика с пузырьками и тряпичными салфетками, прокипяченными в чистой воде. — В остальном не очень.
Действительно, оказавшись в стенах Централа, обожжённый шаман почувствовал себя хуже. Тут все были подавленными, и это сказалось.
— По поводу лекарственных средств, — поставил разговор в колею Щавель. — Излагай, о чём мы вчера говорили.
Воля Петрович обратился в слух. От его готовности сотрудничать зависело, как он возьмёт бразды правления городом в свои руки, останется ли доволен им светлейший князь и что напишет в своём докладе боярин.
— Мы тут посоветовались, — промямлил Альберт, отводя глаза. — Хорошо бы свежего нутряного сала на обожжённые места приложить. Такого, чтоб ещё не остыло.
— Тогда в нём жизнь есть, — слабым голосом поддержал Мотвил. — Самое лучшее, когда у источника живительного сала сердце бьётся.
Целитель Альберт помрачнел, поджал губы. Щавель покосился на Князева. Начальник тюрьмы смотрел на верховного московского шамана как-то недовольно, свирепо, но в то же время грустно и с недоумением.
— Когда у тебя ближайшая очередь на казнь? — спросил боярин.
— Через три недели собирались исполнить колумниста и охальника Словоблуда.
— Москвич? — с подозрительностью спросил Щавель.
— Из Тулы родом.
— Мутант?
— Не, юродивый и временами буйный.
— Впрочем, без разницы. Этому всё сгодится. Я своей волей ускорю приведение в исполнение и светлейшему князю о том доложу, — сообщил командир и распорядился: — Готовь самозванца, конвоируй на больничку, начнём немедля.
— Палач взял отгул. У него там огород, баба…
— Обойдёмся без палача. Лепила всё по науке сделает.
О желании участвовать в богопротивном обряде Альберта Калужского не спросили. Целитель закатил глаза, отвернулся к столику со снадобьями и очертил напротив сердца обережный круг.
Глава седьмая,
в которой чёрные телеги и фургон с надписью «Хлеб» увозят представителей образованного класса в застенки
— Пора твоим спецам проявить квалификацию.
Совещание проводили в канцелярии казармы — Щавель, Карп, Литвин. За закрытой дверью дневального раба сменил дружинник Храп, не отличающийся любопытством и болтливостью.
Щавель говорил, а Карп слушал.
— Собираемся здесь, на конюшне. За ворота тюрьмы никто не выходит. К ночи цирики привезут понятых, которые укажут, кого и где брать. Ты свои телеги разгружай, поедем на них, и ещё три штуки Воля выдаст. Вот адреса, — Щавель ладонью двинул листочек. — Их шесть, твоих раболовов пятеро осталось, значит, ты сам тоже поедешь. Отъезжаем все вместе, берём их скопом, нельзя, чтобы враги разбежались.
Карп засопел как задумчивый бык.
— А если дома кого не окажется?
— Подождёте. Телегу отгоните, из дома никого не выпускать. Если до рассвета не появится, то и хрен с ним, завтра повесткой вызовем. Один не страшно, нам надо весь клубок ихний захватить. Как змеи весной в кубло сбиваются, так и здесь. Только в эту змеиную яму нормальных парней кидают и делают из них… как это… студентов. А потом удивляются, откуда на Руси железная дорога.
— Понятые не разболтают? — Карп ковырял толстым ногтём столешницу, искал лазейки, в которые могли утечь враги, выискивал зацепки. — Им дома объясниться надо, куда на ночь глядя попёрся. Баба, известное дело, язык помело. По соседям растреплет, а там весь город знает.
— Риск есть, — признал Щавель. — Будем надеяться, не растреплет. Понятые предупреждены, в их же интересах слепить отмазку, чтобы басурмане не сбежали.
Через зарешёченное окно за спиной Щавеля пробивался свет хмурого дня. С такого ракурса на лицо командира легли глубокие тени. Чернота на месте лба и мрачные ямы на месте глаз показались сотнику провалами черепа. Литвин даже ус перестал кусать. Теперь он вник в смысл выражения «омрачённое чело», которое раньше считал словесным поносом бардов. Оказалось, барды не врали, просто песни их были о вещах эпохальных. Затем сотник подумал, что по возвращении из боевого похода надо будет отмолиться в храме и поднести Отцу Небесному упитанного тельца, а то и коня, смотря, что дальше будет. Неизвестно, куда всё повернётся с таким командиром.
