Весна в тот год была чудесная, вся в лучах, в брызгах и сверкающих каплях. Все мы были погружены в обычные весеппие заботы: готовились к экзаменам, ремонтировали велосипеды, удивлялись тому, что пригревает солнышко и распускаются на деревьях почки, и ничто не предвещало беды, пока весенний ветер не занес на нашу улицу любовных микробов.
Эпидемия распространялась со страшной быстротой, и уже через несколько дпсй все мы тяжко вздыхали, писали пежные стихи и признавались друг другу в сердечных тайнах.
Любовные микробы, по-видимому, были рассеяны повсюду – в дождевых капельках, на зеленых лпстпках, в складках девичьих платьев и даже в звонках трамваев, которые плыли по улицам, как певучие флейты.
Любовь подстерегала нас, куда бы мы ни шли – на работу, в школу, в клуб, в магазин или в кино.
Рискованно было выйти даже на порог своего дома.
И к началу мая уже были влюблены все мальчики и все девочки, все парни и все девушки, и даже некоторые пожилые мужчины и женщины, и даже три старичка и шесть старушек.
Дольше всех держался Федя Мойкин.
Размышляя о том, что влюбленные опаздывают на работу, проводят почи без сна и худеют, не встречая взаимности, он старался пореже выходить из дому, особенно в вечернпе часы, когда опасность заражения наиболее велика. Оп выходил только на завод, так как заводы и фабрики, несмотря на опидемию, все еще продолжали работать; в столовую, так как без обеда не могли обойтись даже влюбленные; и в баню, где благодаря разделению полов опасность заражения была наименьшей.
Соблюдая разумную осторожность, он быстро шел по улице, и хотя мимо него шли чудесные девушки, черненькие и беленькие, высокие и пизенькие, тоненькие и толстушки, и хотя каждая из них могла бы воспламенить нас, как спички, если бы мы уже не пылали, как факелы, Федя Моикин шел мимо них, предусмотрительно обдумывая каждый шаг и каждый взгляд, и мы были уверены, что оп, единственный из нас, сбережет в эти тревожные дни свой душевный покой.
Но мы ошиблись.
Любовь подстерегла Федю Мойкина не на заводе, не в школе, не в клубе и не в кино. Любовь подстерегла его в бане, возле киоска с аптекарскими товарами. Там стояли три девушки. Одна из них покупала мочалку. Это была красавица Катенька, в которую влюблялись все пареньки с нашей улицы, как только им исполнялось восемнадцать лит. И не влюбиться в нее в восемнадцать лет было так же невозможно, как в девятнадцать лет обойтись без бритвы.
И как только Федя Мойкин увидел со, так в тот же миг и полюбил без всяких предварительных размышлений.
До сих пор он совершал только обдуманные поступки и все в жизни делал как надо. Но вдруг он стал совершать только необдуманные поступки и все делать наоборот.
Ему следовало пойти вместе с нами к мужскому отделению бани, а он пошел вслед за красавицей Катенькой к женскому. Ему следовало вымыться, как вымылись мы, а он остался немытым. Ему следовало подумать о том, что сказать Катеньке, когда она выйдет из бани, а он ни о чем но подумал, а просто взял из ее рук мокрую мочалку, и пошел провожать ее домой, и молча сидел у нее весь вечер, глядя на нее влюбленными глазами. А когда она сказала, что он славный мальчик и что пусть придет завтра, то он так растерялся, что, уходя, даже забыл у нее свою кепку.
И всю ночь не спал Федя Мойкин. Мы не спали в эту ночь тоже. Мы слушали, как бьется его сердце.
– С кем оно так бьется? – спросил один из нас, приподнявшись в темноте на своей кровати.
– Разве ты но слышишь? – сказал другой. – Оно бьется с его рассудком,
Оно билось, как в стены темницы, маленькое, неопытное и отчаянное сердце влюбленного паренька.
"Доверься мне, – молило оно, – доверься. Ты любишь Катеньку, иди к ней завтра. Разве я враг тебе? Разве я не хочу тебе счастья? Доверься мне не раздумывая, доверься бесстрашно, – это и есть любовь".
Но рассудок говорил спокойно и властно:
"Не делай глупости, Федя Мойкин. Разве для того ты окончил школу, ходил на лекции и читал умные книги, чтобы довериться какой-то жалкой мышце, безответственной и безрассудной?"
"Не слушай его, – молило сердце, – он трусливый и недоверчивый…"
"Я мудрый и опытный, – говорил рассудок. – Сердце умеет только любить и ненавидеть, радоваться и горевать, а я умею обобщать и сравнивать, и делать выводы, и предвидеть будущее. Меня обучили физике и химии, географии и истории, а сердце осталось неграмотным, его нельзя обучить ничему".
"Цветок тоже нельзя ничему обучить, – молило сердце, – и речку тоже, и небо, и солнце. Доверься мне, доверься!.."
Оно билось с такой отчаянной яростью, безответственное и неграмотное, смелое и доверчивое сердце Феди Мойкина, что железная сетка под его матрацем звенела на всю комнату.
Но утром, когда солнечные лучи робко прокрались из-за занавески, и мы уже делали утреннюю гимнастику, и радио орало на полную громкость, рассудок Феди Мойкина победил его безрассудство.
"- Нет, это не настоящая любовь, а только легкое увлечение, и идти к Катеньке мне не следует, – говорил рассудок Феди Мойкина. – Если бы я полюбил по-настоящему, то был бы готов на всякие безумства, а я еще готов не на всякие…" – Так убеждал себя Федя Мойкин все утро, весь день и весь вечер.
И чем больше он убеждал себя, тем труднее ему было решить: любит он Катеньку или не любит и стоит ему к ней идти или не стоит.
И он продолжал размышлять об этом всю неделю н весь месяц, истому что знал, что надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать.
И он продолжал размышлять всю весну, все лето, всю осень и всю зиму.
А когда наступила следующая весна и любовные микробы опять стали появляться в дождевых капельках, на зеленых листиках и в складках девичьих платьев, Федя Мойкнп пришел все-таки к решению, что он любит красавицу Катеньку, как еще никогда никого не любил, и что он должен пойти к ней и сказать ей об этом.
И он пошел к красавице Катеньке, он поднялся на четвертый этаж и, задыхаясь от робости, тревоги и надежды, уже собирался было нажать кнопку звонка, как вдруг дверь открылась и на пороге появилась Катенька. И как только Федя Мойкин увидел ее, так сразу же понял, что такое счастье, о котором люди мечтают испокон веков.
Он понял это и чуть было не закричал от радости, но закричать не успел, потому что за спиной Катеньки увидел могучего парня, который, держа в руках закутанного в одеяло младенчика, сиял от гордости, как электрическая лампочка в двести ватт.
– Здравствуй, Федя, – сказала красавица Катеиька. – Как давно ты не приходил, да и сейчас не вовремя. Вот мы нашего ребеночка понесли в консультацию. Если хочешь, подожди, мы вернемся и расскажем тебе, сколько он прибавил в весе.
И так как Федя Мойкин был парнем весьма рассудительным, и никогда не делал ничего необдуманного, и знал, что надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отрезать, то и в этом случае он поразмышлял предварительно минуту или две, а потом сказал так тихо, что Катенька даже но расслышала:
– Я за кепкой, Катенька. Я забыл у вас свою кепку. – И вдруг всхлипнул неожиданно и необдуманно и сказал еще тише: – Ну, да ничего, я и без кепки как-нибудь… – и стал пятиться назад, вниз по лестнице, такой испуганный и несчастный, будто никогда в жизни ему не понадобится больше ни кепка, ни фуражка, ни шляпа, ни ушанка, ни берет, ни тюбетейка.
А ночью мы опять слышали, как стучит сердце Феди Мойкина.
"Тук-тук, – стучало оно тихо и робко, – почему ты веришь своему рассудку и своим глазам, своим учителям и своим книгам, и только мне ты не веришь, и боишься меня, и стыдишься, точно я дикий зверек, которого надо держать в клетке или на привязи? Тук-тук, – стучало оно, – тук-тук".
И мы, высунув головы из-под одеял, долго слушали в темноте, как стучит и жалуется маленькое обиженное сердце нашего товарища.
Сеню Пташкина знает вся наша улица. Когда oн идет в кино, или на стадион, или на свидание, скромный, чуть смущенный и симпатичный, все парни и все девушки замедляют шаг и, кивая в его сторону, говорят:
– Вон идет знаменитый Сеня Пташкин, о котором писал сам академик Щеголь!
Он работал на обувной фабрике, в цехе тапочек, и был пареньком ничем не приметным: вперед никогда не совался, прочитанными книжками не хвастался; все шутят – и он шутит, все идут в баню – и он в баню, все влюбляются – и он влюбляется.
А между тем в своем цехе он пользовался большим уважением, потому что шил такие легкие, мягкие п во всех других отношениях замечательные тапочки, что не одна пара ног должна была бы благодарить его пару рук. Но ноги, как известно, безгласны.
Поэтому ничто не обещало Сене Пташкину славы.
И он неплохо обходился без славы, вполне удовлетворяясь тем, что зарабатывал прилично и каждый вечер ходил в кино, на стадион или на свидания с девушками.
Так бы Сеня Пташкин, наверно, и прожил без славы всю свою жизнь, если бы из разговоров с товарищами не узнал, что наш поэт и красавчик Витя Влюбченко надеется прославиться своими стихамп, умный Миша – критическими статьями, Никита Мудрейко – научными исследованиями, а Шурик Трифонов – пляской вприсядку. И хотя Сеня Пташкин был парень неглупый и отлично понимал, что слава – это не предмет первой необходимости, как, допустим, титаны, без которых не пойдешь даже в баню, но все-таки он опасался, что все его друзья прославятся, а он один останется никому не известным.
