После этого его уже слегка мутноватые глаза снова обратились к телевизору. Там началась реклама.
— Дамы и господа, вы еще не устали торчать на кухне, разминая картофель? Лично я устал.
— Бездельник!!! — взревел Щученко, гневно потрясая огурцом. — Лоботряс!!! Работать оне, значить, не хотять, а хотять, шоб за них все, значить, роботы дела ли! У-у, вражье семя!
— Господа, я должен открыть вам страшную тайну сообщил я, понизив голос и наклоняясь к столу. — Один из нас — дебил!
— Какие ужасы вы говорите, товарищ Бритва! — перепугался Щученко.
— Хто же эта таинственная личность?
— Этого мы пока не знаем, — тихо ответил я. — Любой под подозрением.
— А я воть, кажется, догадываюсь. — пристально посмотрел на Джемулана Щученко. Сид единственный за весь ужин не проронил ни слова.
Джемулану постелили на ночь в комнате Святогневнева. Меня пристроили у полковника. Таким образом, в каждой комнате получилось по одному спящему и одному страдающему бессонницей. Я ведь нормально почти не сплю — так, периодически проваливаюсь в полудрему. А у Святогневнева даже кровати нет — к чему она живому мертвецу?
Всего в этом домике две комнаты, кухня и довольно большой подвал — его Святогневнев приспособил под лабораторию. Одна из комнат общая, а вторая разделена надвое книжным стеллажом, так что получилось две маленькие спальни. И та из них, в которой последние полгода квартирует полковник Щученко, сильно изменилась с моего последнего посещения. Теперь на стене висели рядком портреты — Ленин, Сталин и почему-то Новодворская. Причем с траурной ленточкой. Этому я немного удивился и хотел спросить, что это значит.
— Полковник, а…
Чей портреть мы видим дома,
в светлой комнате своей,
чье лицо нам всем знакомо,
хто, значить, всегда был друг детей?
— немелодично запел Щученко, не давая мне вставить слово.
Это Ленин дорогой,
это Ленин наш родной!
— Полковник, я…
— А ето, товарищ Бритва, наш любимый товарищ Сталин! — ткнул пальцем Щученко. — Запомните это доброе усатое лицо! Именно он принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой!
— Угу. И стоят растерянные крестьяне с бомбой вместо сохи, думают: "Как же теперь землю пахать?", — пробормотал я.
— Шо вы там говорите, товарищ Бритва? — не расслышал Щученко.
— Да ничего особенного, не обращайте внимания. Насчет портретов.
— А портреть товарища Саулова я здесь приобресть не смог! — посетовал Щученко. — Непорядок!
— Да где ж его тут приобретешь. — посочувствовал я. — Так вот, я спросить хотел — а Новодворская-то тут у вас с какого хрена? Она же вроде как по другую сторону баррикад, или я что-то путаю?
— Тут хазус, товарищ Бритва, — серьезно объяснил Щученко. — Вот эта самая местная хражданка, она ведь просто вылитая моя мама! Ну просто копия!
— Ах вот в чем дело.
— Именно в етом! Я ж маму покойную так любил, так любил. Это ж она из меня человека сделала, воспитала настоящим, значить, коммунистом!
Я с интересом посмотрел на Ефима Макаровича. Значит, вот как выглядел бы сын Валерии Ильиничны.
Кроме портретов в комнате был небольшой столик, раскладушка, ночник с зеленым абажуром и подоконник с горой всевозможного хлама — пустые бутылки из-под шампуня, непишущие фломастеры и авторучки, спутанные провода, просроченные лекарства и прочий мусор. Не знаю, где полковник все это берет и зачем хранит у себя. Видимо — синдром Плюшкина.
Еще здесь был стеллаж с небольшим количеством книг и большим — видеокассет и компакт-дисков. Я принялся разглядывать названия и пришел в недоумение. Почти всю фильмотеку Ефима Макаровича составляла порнография.
— У, полковник, как вас развратила вся эта капиталистическая роскошь, — пораженно протянул я.
— Не подумайте дурного, товарищ Бритва! — замахал руками Щученко, выхватывая у меня кассету с двумя пухленькими блондиночками. — Ето я, значить, изучаю разложение вероятного противника, шоб быть в курсе положения дел. Ух, какая же хадость, какая же хадость! Вам ентого смотреть ни в коем случае не рекомендую. Защищено партией и правительством, карается по законам военного времени.
— А вам можно?
— Мне можно, — кивнул Щученко. — Я, значить, старый политработник, закаленный в боях, труде и личной жизне. Я выдержу. Я усе выдержу. Пройду значить, в одиночку через весь ентот похабный ад и не оплошаю. А воть ваши неокрепшие инопланетянские нервы могуть и дрогнуть при виде такого отвратительного капиталистического разврату.
— Так, значит, посмотреть нельзя? — попытался отнять кассету я. — Ну хоть одним глазком?
— А зачем вам на енту хадость смотреть? — подозрительно прищурился Щученко.
— Зачем, воть скажите? Хотите, значить, подробности узнать? Так там вовсе и не на что драматизировать, ето я вам гарантировываю! Срам один и похабщина! Отдайте сюды и не берите больше.
Решив не поднимать бучу, а просто подождать, когда полковник уснет, я перевернулся вниз головой и зацепился ногами за крюк в потолке. По идее там должна висеть люстра, но люстры у Щученко нет — только ночник. Зато в подвале теперь люстра висит — Святогневнев наконец озаботился сделать себе в лаборатории верхнее освещение. Ему-то хорошо, а вот я лишился привычного места отдыха — раньше-то я всегда в подвале спал, в полном комфорте. А тут попробуй усни, когда внизу храпит товарищ полковник.
— А вы как тут вообще поживаете, Никита Сергеич? — спросил я ворочающегося Щученко. — Домой-то еще не надумали? Я могу вас переправить обратно, если хотите, хотя нет, сейчас не могу, меня же в правах ограничили. Зато Джемулан может. Попросить его?
— Нет, спасибочки, — сонно отказался полковник. — Дома и без мене есть кому о всемирной революции подумать, а тута без мене никак не обойдутся.
Я, между прочем, недавно в КПЛО вступил!
— Это что за зверь?
— Коммунисты Петербурга и Ленинградской области! — гордо расшифровал аббревиатуру Щученко.
— А почему Петербурга? — не понял я.
— Потому что это самая замечательная коммунистическая партия из тех, что еще остались в ентой вашей прогнившей стране Буржуинии! Там состоят самые твердые и ответственные коммунисты! Мне там очень понравилось! И меня там тоже очень ценят! Я для них уже целую кучу статей написал!
— Даже так? — поразился я. — И их что, где-то напечатали?
— В поганых интернетах лежать, на станице нашей дорогой партии. Там вы, значить, можете почитать мои статьи — я их под рабочим псевдонимом пишу — или можете вступить в партию. Рекомендую вступить в партию.
— Обязательно подумаю об этом, — пообещал я.
— А тут не об чем думать, товарищ Бритва. Вступайте, значить, и никаких гвоздей. Нам инопланетные товарищи усегда пригодятся.
— Угу. Непременно, — пробормотал я, уже погружаясь в дремотное оцепенение.
Я проснулся в три часа ночи. Проснулся от тихого дребезжащего звука, доносящегося из прихожей. Телефон. Потянувшись вокруг Направлением, я почувствовал, что Святогневнева нет дома. Видимо, пошел с обходом. Щученко храпит как паровоз. На Джемулана надеяться и вовсе нечего. Остаюсь только я.
Бесшумно перевернувшись, я отцепился от крюка и мягко спрыгнул на пол. В темноте я вижу отлично. Выскользнув за дверь, я поднял трубку и хрипло сказал:
— Слушаю.
— Это бассейн? — донеслось до меня.
— Это квартира.
— А тогда почему вы в трусах? — спросил радостный голос.
— Мужик, я без трусов, — снисходительно ответил я. — На меня никакие трусы не налезают.
— Почему?
— Хвост мешает.
На той стороне пару секунд молчали, а потом одобрительно сказали:
— Молодец!
Я положил трубку на рычаг и хмыкнул. Идиотский розыгрыш. Да еще и древний, как дерьмо мамонта. Мы в училище оригинальней развлекались. Хотя где оно теперь, то училище?
От таких мыслей мне сразу взгрустнулось. Пойти ли еще подремать? Или пошарить в холодильнике на предмет легкого ночного перекуса? Или, может, выбраться наружу, полетать над ночной Москвой?
На этом последнем я и остановился. Если и есть в жизни яцхена светлые стороны, так это возможность летать. Когда я был человеком, то даже не догадывался, какого счастья лишен, бескрылый.
Домой я вернулся в семь утра. Меня никто не заметил — много ли людей бродят по улицам декабрьскими ночами? Многие ли из них смотрят в черное небо, затянутое тучами? В новогоднюю ночь — да, многие. Но сегодня еще только двадцатое декабря, так что свидетелей моей прогулки не оказалось.
Я тихо проскользнул в кухню. На плите аппетитно шкварчали сосиски, а Святогневнев возился с тостером. Щученко стоял у темного окна, глядя в него, как в зеркало, и брился электробритвой. Усы он старательно обходил стороной, а вот подбородок выскоблил до идеальной гладкости.
