И услышал голос Кубыкина.
Голос у начальника базы был замечательный. Редкого безобразия голос, то срывающийся на фальцет, то гудящий, как труба, которую, даже не зная, что это такое, смело можно назвать иерихонской.
– Тама вот! – ревел Кубыкин, трясущимся толстым пальцем тыча в сторону речки, впадающей в море рядом с кухней. – Тама вот! Молния! Как ручей огненный, а потом в шар свернулась! Я прямо так и подумал – Солнце! Ведь не бывает молний таких. И к берегу! Вот, думаю, рыбки нам наглушило. А там… Ничего!.. – голос Кубыкина взвился, зазвенел как струна, окончательно теряя какую бы то ни было связь с его громоздким тяжелым телом. – Ну, ничегошеньки!
Ванечка лениво отозвался:
– Как шар говоришь? А диаметр?
– Ну… С метр, наверное…
– Анфед! Посчитай, – попросил Ванечка.
– Я уже посчитал, – меланхолично отозвался Анфед. – Таких не бывает.
– Слышал? – спросил Ванечка. – Не бывает таких, Кубыкин, Анфед уже посчитал.
– У-у-ученые! – обиделся Кубыкин. И побагровел, налился предгрозовым нехорошим раздражением: – А вот всем веники ломать для бани! По пять штук с каждой души, иначе с базы не выпущу!
Конечно, можно было спросить: а зачем веники, если через неделю базу все равно закрывают на зимний сезон, но Кубыкин столь откровенно ждал вопросов и возражений, что никто спрашивать не стал. Только Веснин, выбравшись из палатки и подойдя к Кубыкину, пообещал негромко:
– Наломаем.
Кубыкин нехорошо обрадовался:
– А территорию?
– Что территорию?
– Территорию кто уберет? Загадили.
– Да мы и уберем, – примирительно заметил Веснин.
Кубыкин растерялся:
– А тряпка на кустах? Чья?
– Это кухонное полотенце. Я уберу.
– Ах, полотенце, – протянул, смиряясь Кубыкин. – Ну, убери.
– Давайте чай пить, – предложила Надя. Редкий случай, вовремя и к месту.
Перед Анфедом и Ванечкой Надя ничуть не стеснялась, разгуливала в очень открытом купальнике, но Кубыкин ее пугал – она сразу накинула халатик. Ванечка даже обиделся. Он не хотел, чтобы дура Надя вела себя по-умному. Вот с таких, что ли, писать людей будущего? – невольно подумал Веснин. Глянув на кругленькое личико Ванечки, на его аккуратные, тонкие, почти птичьи усики, он сразу ощутил неприязнь – Ванечка ему никогда не нравился. Вот живет человек, в сущности, неплохой, наверное – диссертацию защитил, напечатал десяток интересных работ, а всем до него как до лампочки. Анфед, например, неудачник, но все знают, случись что такое, на него можно положиться, он и в воду нырнет и в огонь полезет, а Ванечка…
К черту!
Это я от духоты бешусь.
Подлесок и сосны медленно затягивало дымкой.
Потемнели стволы, растаяла серебристая паутина, темное небо налилось изнутри лихорадочным смутным светом – бесшумным, призрачным, странным. Над Искитимом и над Улыбино давно хлестал жуткий дождь, а над базой все еще ворочалось электрическое томление. Ткнуть бы тучу, чтобы немедленно пролилась.
И все не о том, не о том.
Вот всегда так. Есть время подумать, а желания нет. Приходит желание, время уходит. Сварить кофе, да за карандаш…
– Интересно, – вслух удивилась Надя, поднимая на Веснина смеющиеся глаза. – Если бы сбывались наши тайные желания, хорошо бы это было?
– Еще бы! – незамедлительно отозвался Анфед и для убедительности прищелкнул пальцами: – Р-р-раз, и готово!
Он не пояснил, что значит это «р-р-раз», но все почему-то посмотрели на Надю, и она почему-то запахнула на груди халатик, Кубыкин от напряжения даже рот раскрыл.
– А вот исполняйся наши тайные желания, – повторила Надя. – Вот ты, Анфед. Ты бы чего пожелал?
– Леща! – ни секунды не потратил на размышления Анфед и, уловив двусмысленность своего тайного желания, поправился: – Крупного леща. Вот от сих до сих. Чтобы я этого леща чистил от хвоста до обеда.
Анфед помолчал и вздохнул печально:
– Только таких лещей не бывает.
Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то заинтересовали Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в черных выпуклых глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.
– Кубыкин, а, Кубыкин? – пожалела его Надя. – Если бы наши желания исполнялись, ты бы вот чего пожелал?
– Ну, как… – пожевал губами Кубыкин. – Авторитета… И территории чистой… Ну, и палатки убрать до дождей… Они же, как паруса, снимай их потом под ветром… Ну и все такое прочее…
Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя подумал: «…и чтобы вы, дураки, веру знали в своего Кубыкина!.. Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит… Этот шар огненный, видел я его… Метр диаметром… Тоже мне, таких не бывает!..»
– Ванечка, – не унималась Надя. – А ты почему молчишь?
Ванечка недовольно повел загорелым плечом:
– Увольте… Ваши фантазии…
И Веснин с новой силой почувствовал какую-то непреодолимую, трудно объяснимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды – радист. Беленький, даже белесый. Недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы, но ни на грош ей не верил. За обедом, да и просто на дежурстве, всем нервы тянул: как вот они там, эти наши жены-сучки? У всех настроение падало, стоило радисту открыть свой поганый рот. Пришлось отправить назад, на Большую землю.
Анфед вдруг хихикнул.
– Ты чего? – удивился Кубыкин.
– А у меня есть еще одно желание.
Все посмотрели на Анфеда. Он застеснялся, но победил себя:
– Ногу… Сломать…
– Но-о-огу? – протянула Надя. – Анфедушко! Да зачем?
– Ну, как, – совсем застеснялся Анфед – Это ж, считай, три месяца свободного времени. А хорошо сломать, так все пять. Больничные идут, на картошку не отправят. У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую успел написать.
Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:
– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?
– Судьбу, – хмыкнул Веснин.
– Есть причины?
– У кого их нет?
– Это вы за себя говорите, – ядовито ухмыльнулся Ванечка.
А дура Надя улыбнулась. Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину даже стало легче. Он всегда был такой: никакая ругань на него не действовала, но похвала, доброе слово… Даже подумал: может, все-таки прав Серов? Может, мне не с блокнотом прятаться в глухомани, а плюнуть на все и смотаться на Север? Говорят, в Кызыл-Кумах тоже не скучно. Куда-нибудь за самый Учкудук. Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие теории. Закрутить лихой роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?
Почему-то вдруг вспомнил Харина.
Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый, как старообрядец, и такой же замкнутый, еще до войны попал на Север. Там ему дали лавку – торгуй, стране пушнина нужна. Савел сразу решил сделать лавку коммунистической: приходи, бери, что нужно, рассчитаешься, когда сможешь. И приходили. И брали. И оставались довольны. И рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела страшно не пришлось по душе – быстро перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило сразу несколько иллюстрированных журналов. В них впервые увидел Савел Трех богатырей, и несчастную Аленушку, и печальное Не ждали, и даже веселую Девочку на шаре, а не только с персиком. Все, абсолютно все приводило Савела в восхищение, он приглядывался к каждой линии. Рисунок какого-нибудь Притыркина из села Ковчуги рождал в нем не меньшую бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться – однако, где картинки? кто это повырезывал из наших журналов все цветные картинки? – Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: да вот они, наши картинки! Все здесь! Раскрывай и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно, но Красный чум у него отобрали.
Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога он впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки были сплошь обклеены репродукциями, среди которых Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин с Пикассо.
«Вкус, где вкус?» – ужаснулся художник.
«Какой, однако, вкус? Смотри, как красиво. Мне на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали – за инициативу. Я на всю премию спирту купил. Вот спирт. Садись, будем пить, разговаривать об искусстве».
