Словом, они до того разрекламировали Марту, что любить ее и превозносить вошло в моду, отчего придворных дам все чаще трясло и корчило от зависти. И бешеная злость охватывала большинство из них при одном лишь имени госпожи графини. Бедняжки! Им оставалось лишь с треском ломать свои веера о головы нечаянно забывшихся кавалеров. В подражание прекрасной графине, дамы старательно морили себя голодом и вскоре до того исхудали, что сами, без посторонней помощи, не могли и шагу ступить.
Утром и вечером, собранная (и, разумеется, щедро оплаченная) толпа скандировала под стенами замка:
Мар-та! Мар-та! Мар-та! Ма-ар-та-а!
Ма-а-ар-та-а! Мар-та! Мар-та!
Кто тебя не обожает —
В жизни счастья пусть не знает!
Ретивые обожатели дошли до того, что раздали рогатки уличным мальчишкам, подговорив их обстреливать любого, кто осмелится отрицать совершенство Марты. Даже древние старухи, кряхтя и охая, шамкали по дороге в церковь и в промежутках между молитвами: «Благошлави Ваш Гошподь, Ваше Шиятльштво! Благошливи, ох-ох-ох!» И те, и другие, и третьи честно отрабатывали полученную мзду. Воистину то был глас народа, а, значит, и глас Божий.
Именно в этот момент всеобщего помешательства и угораздило попасть рыцаря, тринадцатого потомственного барона Эгберта Филиппа, из благородного рода баронов Бельвердэйских. Честно говоря, он вообще не собирался заворачивать сюда. За три года своего отсутствия рыцарь страшно истосковался по дому, но его лучший друг, прослышав о Несказанной Красе, упросил Эгберта поехать с ним. О, только за компанию! — исключительно ради моральной поддержки. Славный рыцарь горел (прям-таки полыхал!) желанием принять участие в предстоящем турнире и — ну, конечно же! — выиграть его. Награда в этот раз была посущественней денежного приза: рука и сердце самой графини, Прекрасной Марты. Впрочем, и денежки прилагались, как же без этого? А также приданое, замки, земли и всякое прочее. То было решение прекрасной графини: не отдавая предпочтения никому, она предоставила свою судьбу Провидению.
Стоит ли описывать рыцарский турнир? Неблагодарное это дело. Как говорится, лучше один раз увидеть. Поглазеть на разряженных рыцарей и дам, на серо-сине-бурую толпу простолюдинов, заполонивших все подступы к ристалищу. Эх-х, хорошо бы! Да боязно, — того и гляди затопчут.
Между тем, подслеповатый герольд, не разобравши, как следует, родовое имя эгбертова друга, скороговоркой продиктовал его глуховатому писцу. А поскольку он еще и здорово шепелявил, то Регберфилп на бумаге превратился в Эгберта Филиппа.
Рыцарь был просто ошеломлен, услыхав свое имя. Усталый, порядком одичавший в дальних краях и растерявший среди поганых язычников всю куртуазность, барон Эгберт мечтал поскорее убраться из этого шума, гама и грохота, и окунуться в благословенную тишь родового поместья.
Увы! То ли соискатели оказались чересчур изнеженными, то ли Фортуна (у-у-у, поганая язычница!) окончательно повернулась к нему жирным задом, но Эгберт Филипп Бельвердэйский, к своему ужасу, выиграл турнир. Отчаянью рыцаря не было предела: женитьба отнюдь не входила в его ближайшие планы. Конечно, от модной красавицы да еще такой богачки кто ж откажется? Разве что последний дурак! Эгберт Филипп, как и подобает истинному рыцарю, не был интеллектуалом, да и писал неважно. Привыкшая к двуручному мечу и кинжалу рука, с превеликим трудом управлялась с гусиными перьями. Но дураком он не был, с чем соглашались (и при случае — могли клятвенно подтвердить) даже его враги. Присоединить к своему титулу еще один, а владения увеличить почти втрое — казалось так соблазнительно. Одних породистых верховых лошадей графиня держала около двухсот. А лошадей рыцарь любил. Заливные луга, густые леса (да что там густые — непролазные), ни много ни мало — целых сорок деревень, да каки-их! — самых, что ни на есть зажиточных! Огромное озеро и в придачу ко всему — три замка, битком набитых всевозможными ценностями, один роскошней другого. Да-а… Было над чем задуматься.
Почему же тогда одна мысль о «светлом будущем» вызывала у господина барона резкий спазм желудка, рвотные позывы и постыдное желание бежать, куда глаза глядят. То есть — куда угодно, лишь бы подальше от Прекрасной Дамы и ее цепких объятий.
Увы, несмотря на несметное богатство и всеобщее почитание, внешность графини и её жеманные, с потугами на утонченность, манеры вызывали у рыцаря отвращение. Возможно, по меркам Высшей Куртуазности, она и была красавицей, но… Глядя на бледную, с холодноватым сизым отливом, кожу Марты (признак голубых кровей и несомненной породы), рыцарь почему-то вспоминал детство и бесконечные тарелки с манной кашей, такой же белой и противной, которой грозная бабушка Эгберта, потрясая мечом, ежедневно пичкала внука. Вспоминать об этом без содрогания было невозможно.
Рыцарь и сам не понимал, в чем тут дело. Но стоило ему взглянуть на блеклые прелести графини, как в мозгу его что-то щелкало, и перед мысленным взором Эгберта возникала ненавистная каша.
Междуглавие
— БАРОН ЭРЛИХ-ЭДЕРЛИХ-ЭРБЕНГАРДТ ФОН ТРУАЙЛЬДТ! — завопил юный герольд.
— Ах, какой красавчик! Душка, прелесть! — дружно выдохнули дамы, пожирая глазами выехавшего на поле рыцаря.
О, дамы, дамы! Нежные и трепетные! Назвать «душкой» и «прелестью» почти двухметрового верзилу с косой саженью в плечах и пудовыми кулачищами не поворачивался язык.
Сверкавшие на солнце серебряные латы поражали своим великолепием. Выбрать подобный материал и, главное, фасон было то ли беспримерной наглостью, то ли беспримерной, поистине неподражаемой, храбростью. Именно такие латы ничего не стоило пробить легким ударом турнирного копья, что делало их обладателя практически беззащитным перед соперниками. По слухам, такие же латы носил сам Ланселот.
— НЕПОДРАЖАЕМЫЙ!!! — в единодушном порыве выдохнули трибуны, любуясь на гарцующего красавца. — ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ!!!
Что ж, в делах рыцарских, Эрлиху и впрямь везло: Слава и Удача ластились к его ногам, как две борзые.
И пока герольды выкрикивали многочисленные титулы и регалии господина барона, пока суетились слуги и оруженосцы, а дамы в спешке решали, что именно подарить победителю и, главное, кого же он выберет («Ах! Ах! Ах-хх!»), пока купцы заключали пари, а благородные господа пытались вспомнить (или же, наоборот, забыть, поскорее забыть — и никогда, никогда не вспоминать больше!) свое участие в других турнирах, выехавший на арену рыцарь молча, почти не мигая, смотрел куда-то вдаль.
Черты его лица производили впечатление чеканного металла. Казалось, создавая столь прекрасный, столь удивительный образчик телесного совершенства, Господь не успел завершить свой труд и хоть мало-мальски да смягчить их. По королевству ходили упорные слухи, что Он не успел и еще кое-чего, весьма и весьма существенного. (Или же, за другими, неотложными, делами — просто-напросто забыл.) Например, вложить в него душу — как вливают дорогое вино в не менее драгоценный сосуд.
Однако, глядя на рыцаря, никто не мог поверить в это. Эффект, производимый его внешностью, можно было сравнить с восходом солнца.
Дамы, все как одна, готовы были идти за ним хоть на край света, рыцари — брататься или же (за неимением излишков благородства — как то денег и пары-тройки титулов) стать одним из числа его воинов и слуг. Простолюдины же от великого, неописуемого восторга и воспаленной, необузданной фантазии, никогда (ну, то есть даже ни разу!) не просили у него милостыню. Не осмеливались и надеяться на подобное счастье — так же, как не надеялись, что им подаст ангел небесный.
Те же, кто накоротке либо просто хорошо знал благородного Эрлиха, усмехались: мол, ангел скорей бы наскреб несколько медяков либо горстку серебра — чего нельзя, ну никак нельзя было сказать о благородном Эрлихе, бароне фон Труайльдт. Впрочем, отнюдь не скаредность была тому помехой, но благочестие и, достойная всяческих похвал, богоугодность, свойственная далеко не каждому из рыцарского сословия. Ибо сир Эрлих считал себя не вправе хоть немного улучшить то, что ухудшил по своему усмотрению сам Господь. Он (разумеется, Эрлих, а не Господь) говорил, что неправильно — улучшать заведомо ухудшенное. Мол, это не по-божески.
