Все это знал в империи каждый школьник. Но немногие могли, подобно Камю, похвастаться, что их отцы лично наблюдали первое явление устройств, изменивших мир.
Размышления Камю прервал незаметно подошедший к его столику Селест. Деликатно кашлянув, пухлый ресторатор вручил Камю записку.
— Мсье, это вам оставил некий господин. Нижайше прошу прощения, что чуть не забыл передать.
Камю взял сложенный лист бумаги и развернул. Послание было кратким:
Дорогой Сизиф,
давайте встретимся сегодня вечером в дансинге Падовани. У меня есть предложение, которое изменит вашу жизнь, а возможно, и весь мир.
Камю будто громом поразило. Откуда мог какой-то посторонний знать язвительное прозвище, которым он именовал себя лишь в потаенных мыслях? Что за немыслимое предложение могло заставить Камю ввязаться в события, от которых зависит судьба мира?
— Как он выглядел, этот тип? — спросил Камю, вновь подозвав к своему столику Селеста.
— Странная птица, — закивал ресторатор, поглаживая усы. — Совершенно лысый, очень тощий, с какими-то закопченными линзами на глазах. Но самое дикое — это его одежда. Если на вашу встречу он явится в таком же наряде, не узнать его будет невозможно. На нем что-то вроде гимнастического трико, скроенного из некоего блестящего материала и закрывающего даже ступни, поверх же — дырявая арабская накидка, такую могли бросить за непригодностью местные бомжи. Сперва я принял его за циркового акробата. Но потом вспомнил, что цирк в город не приезжал.
Камю покрутил в голове услышанное. Нет, это не мог быть никто из его знакомых.
Поблагодарив Селеста, он сложил записку, спрятал ее в карман, расплатился по счету и вернулся в свой кабинет.
Остаток дня прошел в коматозном тумане. Камю осушил бессчетное количество чашек кофе, на автопилоте разбираясь с бумагами, текшими через его стол непрерывным потоком. Но даже слоновья доза кофеина не могла развеять ступора, охватившего Камю после получения записки от незнакомца. Один раз по телеинтеркому прорезался Мерсо. Генерал-губернатор желал удостовериться в том, что его коллега из Французского Конго доставит на праздник всех обещанных туземок в полном составе. Мерсо питал слабость к нубийкам. Камю обещал проверить.
В восемь часов Камю распрощался со своей верной секретаршей (трудоголичка ему под стать) и покинул дворец. Несколько остановок на трамвае, пересадка, еще несколько остановок — и вот перед ним знаменитый Падовани.
Огромный деревянный дансинг на взморье стоял у опушки тамарисковой рощи. Своей открытой, с множеством навесов стороной постройка выходила к морю, и свежий бриз продувал ее из конца в конец. Когда сгущались сумерки, танцзал заливало фиолетовое сияние лучевых светильников с круглыми стеклянными абажурами. (Определенным образом модулированные N-лучи можно было передавать по медным проводам, в точности как электричество.) К Падовани беззаботной рекой стекались парочки и одинокие мужчины и женщины всех сословий. Изнутри доносилась музыка — цыганские напевы, популярные с недавних пор во Франции. Камю подивился было, почему любопытный «джаз», слышанный им на приеме в американском посольстве, так и не прижился нигде в мире за пределами США, но тут же вспомнил райнбековскую тираду о культурной гегемонии Франции; это все объясняло.
Внутри Камю подошел к стойке бара и заказал пастис, а к нему — блюдечко оливок и турецкого гороха. Рассеянно выпивая и закусывая, он размышлял, как ему найти автора записки. Если незнакомец останется в прежнем наряде, он будет резко выделяться из толпы и сразу привлечет внимание. Но едва ли, подозревал Камю, встреча произойдет столь публично.
В течение часа Камю развлекался тем, что изучал танцоров. Их профили опять и опять проплывали мимо с упорством бумажных силуэтов на патефонной пластинке. Вид любой женщины, даже самой что ни на есть дурнушки, кружащейся в объятиях партнера, отдавался в сердце Камю болезненным уколом. На романтическом фронте он не мог похвастать ничем. Его мужские нужды удовлетворяли визиты к безликим портовым шлюхам да недолгие романчики с сослуживицами из департамента.
Наконец терпение Камю истощилось. Он допил третий пастис и вышел пофланировать на веранду, зажатую, будто створками раковины, между небом и морем.
Там его и дожидался посторонний — точно такой, каким его описывал Селест, на скамейке в темном углу для влюбленных парочек.
Голос незнакомца звучал расслабленно и вместе с тем будоражаще. Полуприкрытые глаза его не позволяли судить об эмоциях, однако морщинки в углах губ намекали на ироническую усмешку.
— Ах, друг мой Альбер, а я все гадал, как скоро вы пресытитесь этим парадом тщеславия и почтите меня своим визитом.
Камю подошел к незнакомцу, но садиться рядом не стал.
— Вы меня знаете. Откуда?
— О Альбер, в моих краях вы изрядная знаменитость. Я бы даже сказал — международного масштаба.
— Не издевайтесь надо мной, мсье. Я обычный госслужащий, а не центрфорвард премьер-лиги или кинозвезда.
— А разве я говорил именно об этих занятиях? Сомневаюсь. Нет, ваша известность несколько иного рода.
Камю предпочел не углубляться в этот явно безнадежный вопрос.
— «Ваши края» — это где именно?
— Очень близко и в то же время очень далеко.
— Если не желаете удостоить меня разумным ответом, — раздраженно сказал Камю, — соблаговолите хотя бы держать ваши абсурдные парадоксы при себе. Вы призвали меня сюда, пообещав изменить всю мою жизнь. Признаюсь, ваши слова нашли во мне отклик, поскольку я ощущаю себя в безнадежнейшем тупике. Поэтому будьте так добры озвучить ваше предложение, дабы я мог рассмотреть его.
— Вот это прямота! Вижу, ваша репутация человека, зрящего в самую суть вещей, ничуть не преувеличена. Хорошо, друг мой, слушайте. Если вы спуститесь на пляж и пройдете к северу примерно полкилометра, то обнаружите спящего в дюнах человека. Выглядит он как обычный оборванец-араб, однако на самом деле это испанец и опытный убийца. Он долго добирался сюда из Альхесираса через Марокко и планирует убить вашего императора, когда тот прибудет с визитом. У него хорошие шансы на успех: в своем деле он настоящий талант и к тому же имеет высокопоставленных французских покровителей.
Будто длинное тонкое лезвие пронизало Альберов лоб, разливая в мозгу оцепенение.
— Допустим, все так, как вы говорите. И что же мне, по-вашему, делать? Сообщить в надлежащие органы? А почему бы вам не обратиться к ним самому?
— Да нет, это было бы совершенно неинтересно, — брезгливо махнул элегантной тонкопалой ладонью незнакомец. — Чересчур прямолинейно и откровенно заурядно, на мой вкус. Видите ли, я ценитель случайности, выбора и характера. Тем ближним, которые, на мой взгляд, этого заслуживают, я предоставляю возможность экзистенциальным поведением изменить их собственный мир. Вот и вы такой человек, в переломное время и в переломном месте. Можете гордиться, это редкая привилегия.
Камю попытался мыслить спокойно и рационально. Однако следующие его слова отдавали полным безумием:
— Значит, вы из будущего.
Незнакомец от души расхохотался:
— Почти угадали! Но все же не совсем. Скажем так: я живу в одном с вами арондисмане мультиверсума.
Камю задумался над услышанным, вынужденный переосмыслить само представление об устройстве вселенной. Наконец он решился на вопрос, да и тот вышел оборванным:
— И в этом мультиверсуме правит?..
— Никто. Мультиверсум ко всем нам благосклонно безразличен. Что делает наши собственные поступки еще более весомыми и восхитительными, не правда ли?
— Именно так я всегда и думал, — кивнул Камю, — но понял это лишь сейчас.
— Ну разумеется.
— Но не могли бы вы хоть намекнуть на возможные последствия? Мол, если я поступлю так-то, мой мир процветет, а если наоборот — провалится в тартарары?
Незнакомец издал раскатистый смешок:
— Я что, похож на пророка? Могу сказать одно, Альбер: в обоих случаях перемены неизбежны.
Камю с минуту поразмышлял над этим неудовлетворительным ответом, прежде чем поинтересоваться:
— У вас найдется для меня что-нибудь, если я решусь принять этот вызов?
— Естественно.
Из-под своей дырявой накидки незнакомец извлек странный пистолет, какого Камю никогда не приходилось видеть.
— Действует он очень просто. Надо нажать на этот рычажок, и всё.
— Теперь я должен побыть один, — произнес Камю, взяв пистолет.
— Отлично вас понимаю. Такие поступки подготавливаются в безмолвии сердца, подобно произведениям искусства.
Незнакомец поднялся, будто собираясь уходить. Но в последнее мгновение помедлил, обернулся и достал откуда-то книгу:
— Возьмите еще и это. Удачи вам.
В рассеянном фиолетовом свете, проникавшем на веранду из танцзала, Камю разобрал отпечатанное крупными буквами название: «Миф о Сизифе».
