Гейтс обиженно молчал.
– На, смотри!
Я дернул за рукоятку и распахнул оконный стеклопакет. В кухню ворвался прохладный сквозняк и заметался синими шуршащими искрами.
– Вот за это ты мне предлагал выпить, Гейтс? – Я размахнулся и швырнул пачку в окно.
Наверно бестелесные купюры ещё долго и красиво кружились в воздухе, но я-то этого не видел. И в этом тоже был особо символический смысл.
– Ну и дурак, – зевнул Гейтс и отвернулся. – А обо мне подумал? Чем меня кормить будешь?
– Мышей будешь ловить! – огрызнулся я и поднял рюмку. – За что пьем? Какие у нас ещё подарочки?
Гейтс дипломатично молчал. А может, обиделся.
– Тогда я скажу. – Рюмка в моей руке подпрыгнула и плеснулась через край, я взял бутылку и долил до полной. – Выпьем за мерзости, Гейтс! За все человеческие поступки и мерзости, которые люди научились скрывать от света, но не догадались скрывать от звука! – Я сам поразился, насколько красивая и складная вышла фраза, хотя к концу уже не помнил, что было вначале, просто слова хорошо катились по инерции друг за дружкой. – Выпьем, Гейтс! За моего бывшего начальника! За соседей! За лучшего друга Кольку! – Я помолчал и добавил. – И на Аллу бы ещё поглядеть, чем она занимается по будням и вечерам, что там было с Барановым и вообще…
– Остынь, – перебил Гейтс.
– О'кей. – Я поднял рюмку. – Здравствуйте, мерзости!
Я выпил, поперхнулся и схватил кусок хлеба. Рот тут же наполнился мокрой хлебной кашей, а под ней зубы наткнулись на горбушку, всё такую же стальную и черствую.
– Дурак ты, Гейтс! – возмутился я, отшвыривая горбушку в угол кухни. – Советчик, мать твою! Размочи в воде… Сам жри такой хлеб!
– С удовольствием, – кивнул Гейтс, мягко плюхнулся на пол, пошёл в угол, обнюхал горбушку и вроде даже начал её облизывать.
Я вылил из бутылки всё, что оставалось, получилась отличная полная рюмка. Пить её не очень хотелось, но куда же её девать?
– За что последнюю пьём, Гейтс? – позвал я.
– Твоя рюмка, ты и пей, – огрызнулся Гейтс, но все-таки отвлёкся от горбушки и запрыгнул на табуретку.
А на меня вдруг накатила волна пафоса и романтики.
– Знаешь, Гейтс… – начал я. – Давай выпьем эту последнюю рюмку без кривляний. Выпьем за то, чтобы хорошо видеть то, что нам положено. И никогда не видеть всего того, на что нам смотреть незачем!
– А ты умнеешь… – заметил Гейтс. – Одобряю.
И я выпил.
Empty House
Встал, доплёлся до окна и прислонился лбом к прохладному стеклу.
– За музыку не выпили… – вздохнул я. – И музыки ведь теперь толком не послушаешь…
– Хочешь, плеер принесу? – предложил Гейтс.
– Не знаю… Наверно хочу.
Гейтс бесшумно вышёл и с грохотом вернулся. Во рту у него был один из наушников, а mp3-плеер волочился по полу.
– Спасибо… – Я поднял плеер, с трудом вставил наушники в оба уха и включил.
Сперва мне показалось, что ничего не играет, затем я услышал. По спине прополз холодок.
– Что это? – спросил я.
– Air – «Empty House», – ответил Гейтс. – Слушай, я вот что думаю. Смотри, вот сперва ты поминал всё, что это ухо у тебя забрало, да?
– Угу, – кивнул я.
– А потом перечислял все гадости, которые получил взамен, да?
– Угу, – кивнул я.
– А что полезное оно тебе даёт?
– Слушай, Гейтс, – поморщился я. – Задавай мне сейчас только простые вопросы, чтобы я мог это… «да» или «нет»…
– Ну, извини, – обиделся Гейтс, – что делать, если вопрос сложный? Ухо тебе что-то полезное даёт?
– Нет.
– Уверен?
– Да. Я устал всё время видеть то, что видеть мне не положено…
– А тогда зачем оно тебе?
Я оторвал лоб от окна и посмотрел на Гейтса. Гейтс невозмутимо вылизывался.
– То есть, как? – не понял я.
– Так. – Гейтс взмахнул ушами на макушке, что наверно обозначало пожимание плечами. – Чик – и нет уха…
– Хорошая идея, – одобрил я.
– Бритву принести? – спросил Гейтс.
– Валяй!
То, что приволок Гейтс, было одноразовой пластиковой фитюлей с двумя лезвиями.
– И чего с ней делать? – Я недоуменно покрутил бритву в пальцах и чуть не уронил.
– Ломай её, – посоветовал Гейтс. – Там лезвия, их надо вынуть. Да не руками, зубами ломай, зубами. Зубы тебе на что? Стой! – мяукнул он, – Дай я! Смотри, губу уже порезал. Всему тебя учить надо… Вот оно, лезвие, видишь?
– Не вижу, – покачал я головой. – Тонкое очень.
– На ощупь бери. Взял? Теперь иди в комнату. Осторожно, не падать! Прямо, поворачивай, поворачивай! Плеер падает, держи! Вот, садись на диван.
– Кровищи будет… – предположил я.
– Какая тебе разница, у тебя всё равно глаз нет, – возразил Гейтс. – Да сядь ты прямо, не вались! Музыку погромче сделай. На полную! Ага. Я орать буду, услышишь. Майку задери! Задери майку!
– И чего?
– И всё. Харакири. Наскосок. Р-р-раз!
– Подожди, а… – вдруг засомневался я.
– Думай меньше! Раз – и всё! – убедительно мяукнул Гейтс.
– Погоди! И я совсем без глаза… То есть без уха…
– Ну, мы же выяснили, что оно тебе не нужно? – напомнил Гейтс.
– Выяснили? – засомневался я, потому что точно не помнил, что мы выяснили.
– Точно тебе говорю. Режь!
– Ну, режь, так режь… Ой, песня кончилась, включи заново?
– Я её закольцевал, – успокоил Гейтс. – Сейчас начнётся. Вступление пропусти, и как зазвучит орган, так режь наискосок. С силой! Р-р-раз!
– Ладно, – оборвал я Гейтса, – сам разберусь, не тупой… Так… Началась… Раз, два, три…
Я сжал зубы, взмахнул лезвием и начал ждать, пока зазвучит орган. И с первым звуком я из всей силы полосанул рывком через всё пятно – от левого плеча и до того места, где у меня когда-то был аппендицит.
Чтобы описать ту боль, которая на меня навалилась, не существует слов. Хорошо, что продолжалась она недолго, да и не может такая боль длиться долго, – через секунду я потерял сознание…
Пробуждение
Очнулся я на диване, и не сразу понял, где нахожусь. Кругом стояла тишина. В смысле, темнота. Только гудел за окном проспект. Но абсолютно бесцветно. Я удивился, но вдруг вспомнил, что вчера разрезал свой ухо-глаз, а значит теперь всегда будет темно… Ещё секунду я пытался понять, что теперь со мной будет, а затем понял, что мне что-то мешает. Веки! И я резко открыл глаза.
Со всех сторон на меня навалился свет – настоящий, обычный, солнечный, четкий и резкий. Я приподнялся. Болела голова, было муторно и немного покалывал затылок – где-то в глубине. А вот живот не болел совсем. Я глянул на него. Пятно на животе было. Я не знаю, какого цвета оно было раньше, но сейчас оно выглядело почти черным, как полиэтилен мусорного пакета. И теперь оно даже на ощупь казалось именно пленкой, наклеенной сверху. Наискосок через него тянулась длиннющая, но невзрачная царапина, рассекающая его пополам. Крови почти не было, так, пара засохших капель. Вдоль разреза плёнка скукожилась и норовила свернуться, а дальше, по всей поверхности топорщилась круглыми пузырями. На ощупь она была высохшей и жесткой, почти ломкой. Я потянул за краюшек, и пленка послушно отлепилась. Я брезгливо швырнул её на пол.
Сел на диване и некоторое время лишь восхищённо водил головой, стараясь рассмотреть каждую деталь своей комнаты, которую уже не мечтал увидеть в свете.
Подошёл Гейтс, заискивающе потерся о мою ногу и капризно мяукнул, требуя еды.
И я почувствовал немыслимое облегчение от того, что все мои бедовые приключения отныне закончилось раз и навсегда!
Эпилог
Прошёл почти год. Месяц выдался вполне удачным – это был месяц отпуска и плюс отгулы, которые мне щедро насыпал Леонид Юрьевич. Правда, никуда с Аллой в отпуск нам не удалось выбраться, но – по очень уважительной причине. И когда наступил тот самый день, в который мы всегда собираемся праздновать день рождения Кольки на его даче – этот день тоже был у меня вполне удачным. Я приехал на машине, но без Аллы – она осталась дома, потому что сыну было всего три недельки. Я обещал ей вернуться к утру, а поэтому пил только минералку. Да и не только поэтому – пить я вообще бросил после тех событий, и за минувший год не брал в рот ничего, крепче пива. Не считая двух рюмок перцовки в Новогоднюю ночь.
Дача Коляныча ничуть не изменилась. Праздновали мы хорошо, дружно. Выпили за Кольку, выпили за нашего с Аллой Антошу, выпили за встречу, за успехи, за то, чтоб чаще встречаться. Веселье накалялось, я уже дважды возил ребят за водкой.
Съели шашлыки, растопили камин, уселись слушать песни. Баранов нежно, по-отечески гладил по голенькому животу новенькую девочку – рыжую подружку Витьки Кольцова. Сам Витька нервно сидел на террасе и играл желваками.
А мне вдруг стало скучно и душно, захотелось пройтись, подышать воздухом. Аккуратно притворив калитку, я прошёл по гравиевой дорожке спящего дачного поселка. Стараясь не разбудить сторожа, приоткрыл чугунные воротца, скрученные проволочкой. Прошёл немного по бетонке и свернул в лес – в том месте, где сворачивал год назад.
