Ознакомительная версия.
— Конюшни? — удивился ответраб. — Нет, нет здесь конюшен. Это ж не колхоз!..
После этого Добрынин замолчал. Остановились у последней двери по коридору. Ответ-раб стукнул в нее два раза.
— Да! — донеслось изнутри.
— Идите! — сказал ответраб.
Добрынин зашел и остановился. Кабинет был не маленький, но и не очень большой — чем-то даже напоминал его кабинет на спиртозаводе.
За письменным столом сидел — Добрынин сразу его узнал — постаревший Волчанов. Он был в штатском и выглядел очень по-домашнему. Наверно, потому, что его черный костюм был плохо выглажен.
— Господи! — воскликнул Волчанов, поднимаясь.Паша!
Добрынин подошел. Они обнялись через, стол, и оба тяжело вздохнули.
— Ну садись! — сказал хозяин.
— Ты уже генерал, и вот теперь здесь сидишь, — Добрынин осмотрел кабинет оценивающим взглядом. — На повышении!
— Та-а! — Волчанов махнул рукой. — Здесь я сижу временно. Пока мой флигелек перестраивают. Понимаешь, неделю назад оползень случился, и под моей комнатой — провал. Сейф с документами просто под землю провалился. Еще не знаю, как отчитываться буду. А все потому, что понарыли эти придурки тут под Кремлем! Да садись ты!
Добрынин сел по другую сторону стола.
— Я думал, меня Свинягии вызвал, — сказал он. — А тут мне говорят, что ты. Я так обрадовался…
— А, Свинягин он и есть Свинягин! — махнул рукой Волчанов. — Это я просто для порядка радиограмму так подписал, чтоб не суетились там твои, а то б черт его знает — везли бы тебя на машине с охраной до самой Москвы.
— Так, значит, это не для работы… — понял Павел.
— Нет, — ответил Волчанов. — А вообще-то ты не радуйся! Новости ведь хреновые…
— А что? — испугался Добрынин.
— Старик умер, — понизив голос, сказал хозяин кабинета.
— Старик? — переспросил народный контролер. — Какой старик?
— Товарищ Тверин…
— Да?! — вырвалось у Добрынина, и тут же он почувствовал, как что-то онемело внутри. — Тверин? Волчанов кивнул.
Добрынин смотрел на своего старого друга, на проседь в его волосах, на глубокие морщины на широком лбу, на мешки под глазами. Смотрел и думал, что все они теперь — старики. Думал, что и после смерти любого из них кто-нибудь скажет кому-нибудь: «Слышал, старик умер!» — Ну вот я тебя и вызвал, — заговорил Волчанов. — Ты ведь любил его, да и он тебя… Какой он там ни был, а все-таки друг… Еще официального сообщения не было, но похороны готовятся. Если не против — будем вдвоем венок нести. А?
— Ага, — сказал Добрынин.
— Ты знаешь, тут так много изменилось… новые люди, новые правила…
— Да, я заметил…
— Старик тебя перед смертью вспоминал, — Волчанов выжидательно посмотрел на друга. — Просил передать тебе какие-то там вещицы, на память. Знал, что умирает… Знаешь, у нас тут на этаже буфет есть, пошли чаю выпьем!
— А помнишь, — вдруг сказал Добрынин, — раньше чай прямо в кабинет к тебе приносили? Помнишь?
Почему-то это воспоминание мгновенной молнией осветило настроение народного контролера, и он улыбнулся мягко, по-детски.
— Да, — Волчанов кивнул. — Приносили… Ну что, пошли в буфет?
Буфет был действительно совсем рядом — через кабинет. Никакой вывески на двери не было, но запах говорил за себя.
Волчанов и Добрынин зашли, стали в очередь.
Добрынин с интересом рассматривал людей: и стоявших в очереди, и тех, кто уже ел за маленькими квадратными столиками. Среди всех этих людей был только один военный, да и то в звании капитана.
У прилавка возник вдруг шум — пожилой мужчина, наверно, важный кремлевский работник, третий раз пересчитывал полученную от буфетчика сдачу.
— Ну, сколько? Тридцать восемь? — победоносно спросил он. — А должно быть сорок две!
Буфетчик, высокий мужчина в белом, завязанном на спине халате и поварском колпаке, долго извинялся.
Наконец подошла их очередь.
— Два чая с двойным сахаром и два бутерброда с копченым салом, — заказал Волчанов.
Добрынин стоял рядом и смотрел, как его старый друг отсчитывает в ладони копейки. Смотрел и чувствовал себя как-то странно. До сих пор ощущал он некоторое презрение к деньгам и к необходимости их использовать для продолжения жизни. И здесь он тоже увидел в этом отсчитывании мелочи, в пристальном взгляде буфетчика, который, казалось, тоже считал мелочь в ладони Волчанова, нечто постыдное, нечто унижающее человеческое достоинство.
Уже когда они сели за столик и расколачивали в стаканах сахар, Добрынин не вытерпел и сказал Волчанову о своем отношении к деньгам, и особенно к копейкам.
— Ну, брат, знаешь, — задумчиво ответил Волчанов. — Копейка копейке рознь. Эти-то копейки, — и он опустил руку и потряс правый наружный карман своего пиджака, из-за чего раздался звон мелочи, — они и называются: кремлевские копейки. Такие и отсчитывать не стыдно: что там стакан чая — копейка, сахар — еще одна копейка, хлеб с салом — три копейки. Где ты сейчас за такую цену поешь?
Добрынин пожал плечами. В принципе, этот вопрос его не интересовал. Просто выразил он свое отношение вообще к деньгам, к любым деньгам, но, видно, не понял его Волчанов.
— А когда похороны? — перешел на шепот Добрынин, решив сменить тему.
— Завтра.
— Завтра? — удивился народный контролер. — И еще не было сообщения?
— Завтра с утра будет, в шесть часов. Понимаешь, если заранее сообщить — десятки тысяч людей поедут сюда, придется Москву перекрывать, оцепление, войска вводить. Масса трудностей. А так все пройдет спокойно и организованно.
— А где хоронить будут?
— Хоронить-то ясно где — под Кремлевской стеной. Выносить будут через Спасские ворота, потом процессия по Горького пройдет до Белорусского вокзала, там круг, развернется и назад к Кремлю. Так ЦК решил.
Добрынин посмотрел на друга с явно прочитываемым во взгляде недоумением.
— Да ничего, прогуляемся. Движения машин не будет, — ответил на взгляд Добрынина Волчанов. — В одиннадцать начало, в три — официальные поминки.
После буфета вернулись во временный кабинет Волчанова. Волчанов перезвонил кому-то, уточнил детали похорон.
Потом Добрынину предложил прогуляться по Москве.
Добрынин с радостью согласился.
Волчанов переоделся в свою генеральскую форму, причесал волосы, и они пошли.
Гуляли до вечера. Под ногами шуршали желто-красные листья.
Город был удивительно красив, и люди, с уважением оглядывавшиеся на генерала Волчанова, были тоже красивы.
Ходили, разговаривали. Остановились на минутку у памятника Пушкину.
— Читал? — спросил Волчанов, кивнув на бронзового поэта, — Нет, — признался Добрынин.
— Почитай, почитай! — посоветовал генерал Волчанов. — Хорошо писал!
Зашли перекусить в блинную. Взяли блинов со сметаной и сахаром. Долго с удовольствием жевали.
— Помнишь ту кожаную книгу? — спросил Волчанов. — Очень интересная штука оказалась. Пришлось даже перевод размножить для всех членов ЦК. Я сначала, помню, удивился. Думаю, зачем членам ЦК этот северный бред? А потом перечитал перевод пару раз и, знаешь, увидел, что есть там смысл какой-то. Есть там скрытый смысл. Но книгу у нас потом забрали и передали в какой-то сверхсекретный отдел для дальнейшей дешифровки.
— И о чем книга была? — поинтересовался Добрынин.
— О какой-то птице. Запутанно довольно, но смысл был в том, что всенародное счастье наступит в стране, ведь это черт его знает когда было, в общем, счастье наступит, когда одна птица умрет.
— Птица?
— Ну да, птица, которая руководит… что-то в этом роде. Если хочешь, я тебе копию перевода дам, у меня несколько осталось.
— Хорошо, — Добрынин кивнул.
Думать о птице ему не хотелось. Мысли были заняты товарищем Твериным. Вспомнил Добрынин рассказ «Ленин и Тверин», вспомнил и еще больше загрустил, ведь теперь оба они были мертвы, и неясно было, кто будет дело до конца доводить.
— Ночевать где будешь? — спросил Волчанов.
— Да, пожалуй, к Марии Игнатьевне поеду, а то как-то неудобно. Не видел ее столько и не писал…
— Не надо туда, — сказал вдруг Волчанов. — Она там больше не живет.
— Как? Почему? — Добрынин удивленно посмотрел на Друга.
— В Кустанай выслали три года назад… — Волчанов вздохнул и продолжил: — Слишком часто тебе изменяла. Вот оформили ей служебный развод и выслали. Так что теперь она тебе — никто. Григорий, сын твой, еще живет там…
Озадаченный Добрынин несколько минут мысленно пережевывал новость.
Жалко ему было Марию Игнатьевну. Ну и что, думал он, что изменяла она? Она ведь не настоящей женой была, а служебной! Да и то — столько лет порознь! Сколько дней вместе пробыли — по пальцам пересчитать можно. И вдруг мысли его сами собой перескочили на настоящую его жену — Маняшу. Вспомнил он ее. Вспомнил, и поникла голова.
— Ты чего? — спросил друга Волчанов.
— Да так, — Добрынин вздохнул. — Ты не знаешь, что с моими? С Манящей, с детьми?
Ознакомительная версия.
